Героиня мира, стр. 95

Часть третья

Дом у океана

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Полгода мы прожили в доме у океана. Честно говоря, в основном я жила там одна. Поначалу все походило на сон. Я рядом с ним, он говорит мне, куда мы пойдем, туда мы и отправляемся, и все получается, как он сказал. Я спрашиваю, как ему удалось найти такое место, и слышу в ответ, что у него давно уже были «друзья» на Китэ. Я наивно существовала в пределах магического круга. Несмотря ни на что, я сохранила безотчетную веру в волшебные сказки, счастливые развязки, в идиллическую жизнь.

Деревня называлась Ступени, ее выстроили вокруг огромной, постепенно разрушавшейся лестницы, уходившей вверх от пляжа. Несколько позднее, двести или триста лет назад, к ее основному пролету пристроили другие. Побеленные, охряные и пунцовые домики словно вскарабкались друг другу на закорки, пытаясь взобраться на гору, а между ними втиснулись огороды и сады, два храма, каждый на площади, заросли деревьев, дворы с развешанным бельем, старые стены, возле которых кошки и огромные черепахи набросали камешков. Жителей деревни Ступени кормило море, они ловили рыбу и ныряли за губками. Окольная дорога длиной в тридцать миль вела в глубь острова к городу Эбондис, который теперь казался чуть ли не другой планетой, хотя в стародавние времена его жители построили на здешнем мысу пару особняков.

Наш дом оказался одним из них, величавый дворец бледно-желтого цвета, обрамленный утратившим четкость белым лепным бордюром. Он покоился в объятиях пышного сада, где когда-то подстригали деревья, который выстоял и пережил зимние штормовые ветры и отсутствие человеческой заботы и превратился в скопище темных лабиринтов, где обитали птицы и таились сокровища: маленькие косточки животных и руки разбитых статуй.

Верхний этаж особняка почти полностью пришел в упадок, забираться туда считалось делом рискованным, и люди говорили, что в ветреную погоду оттуда всякий раз срываются куски настила крыши. Помещения в первом этаже и в бельэтаже, большая часть которых теперь пустовала, сдавали внаем.

Наши апартаменты состояли из двух больших комнат на нижнем этаже и третьей, расположенной между этажами, в которую вела причудливая внутренняя лесенка. Украшением последней комнаты служило вытянутое окно, выходившее на отдельную террасу из потрескавшегося розового камня. Там обнаружился засохший фонтан, и морская нимфа по-прежнему лила воду из пустой раковины, она вовсе не грустила, а улыбалась — видимо, ей казалось, что вода все так же бьет струей.

С террасы открывался вид, как на картине: одичавший сад и стройные пирамиды сосен, окаймлявших деревню Ступени; раскинувшийся под нею пляж и море.

Позади дома за уходящими вдаль оливковыми деревьями, лесами, пастбищами и склонами холмов проступали горные вершины острова. На самом деле они вздымались не слишком высоко и не могли одеться в вечные снега, но казались грандиозными и будто упирались в небосклон; по утрам можно было видеть, как с них спускаются облака, словно сошедшие с небес овечки.

Кругом цвел миндаль, затем настало время зеленого цветения оливковых деревьев; склоны холмов зарделись румянцем — на них раскрылись пламенные анемоны. По ночам зачастую налетали жуткие грозы, копья молний вонзались в горные вершины, а страшные раскаты грома казались разумными существами, затеявшими охоту на людей, и те спасались бегством, укрываясь кто где. Правда, на Китэ вам скажут: молния всякий раз намечает себе жертву и часто кого-нибудь убивает. Смерть по такой причине — одна из самых распространенных здесь. В местном диалекте, который является вариантом старотулийского языка, даже есть слово, обозначающее одновременно и смерть, и молнию, так что они могут кратко сказать, мол, такого-то человека замолневало, то есть ударило молнией и убило.

Деревня была очень бедной. По-моему, я заметила это сразу, но, очевидно, восприняла как данность. Я прошла долгий курс обучения приятию разнообразных данностей. Я видела перебиравших лохмотья старух, их беззубые рты и сморщенные усохшие лица, видела худые тела детей и молодых людей, видела лица женщин, когда суда с ныряльщиками уходили за губками в коварное море, чья тихая лазурь через час могла превратиться в котел с бурлящими волнами. Но я видела и цветы, выраставшие из трещин в стенах, и гревшихся на солнце кошек, и многоцветие вывешенного для сушки белья, а не только заплаты и следы штопки. И тут проявилась моя наивность, или же я заблуждалась. А может, я просто таким образом воспринимала окружающее.

— Даже эта крохотная деревенька, — сказал Фенсер, — платит налоги тулийскому правительству.

Тулия — королевство, об этом мне известно. В него входят Тули и Кирения, а также заморские края, такие как остров Китэ. Я воспринимала эти факты как некоторое подобие театрального задника. Моя жизнь с ними никак не связана, даже география играет в ней чуть более значительную роль.

Первый месяц мы провели вместе.

Мы привнесли в меблированные комнаты все, что сочли необходимым, нам пришлось заказать из города книжный шкаф и книги, разместившиеся в нем, а также взять напрокат у жены сторожа постельное белье. Но горшочки и тарелки мы нашли в деревне, красивую тяжелую посуду из красной глины с изображениями черных осьминогов и белых ракушек. Ведение хозяйства отличалось незамысловатостью. Уборкой и стиркой занималась служившая при доме девушка. Она усердно мела полы метлой из прутьев и выскребала обеденный стол морскими губками. Вместе с другими женщинами она стирала на реке, выколачивая на камнях, рубашки Фенсера и мои нижние юбки, а козы презрительно наблюдали за этой процедурой. Еду мы покупали в Ступенях, по утрам приносили горячий румяный хлеб, фрукты и рыбу, а около полудня молоко и творог. У девушки, что приходила убирать, я научилась готовить простейшие блюда. Надо просто выложить слоями на блюдо из красной глины все продукты: рыбу, лук, грибы, специи, чеснок, залить их йогуртом или вином и отнести в деревенскую пекарню, куда отправлялись все женщины, чтобы приготовить ужин или обед в одной из тридцати шести печей. Существовала иная возможность: приобрести плиту и зажарить те же ингредиенты на оливковом масле на черной сковороде из чугуна, приправив блюдо черным перцем. Или же мы питались сыром, апельсинами, оливками, инжиром и вином, а также густой кашей с большим количеством меда и изюма, которую там готовят и продают, разрезав на куски.

Обманывая желудок такой едой, я зачастую оставалась голодной. Да и любовь подстегивала аппетит.

Вначале так и проходили целые дни. Ландшафты, пища, любовь. Как будто у нас нет ни малейших забот. (Спать рядом с ним тоже казалось мне счастьем. Проснуться от его взгляда или прикосновения. Я не заметила ни следа кошмаров, о которых он предупреждал меня.) Впрочем, возможно, я пряталась в самой гуще радости; возможно, я боялась. Ведь иногда мы заводили разговор, касавшийся не повседневной жизни, а одного из событий прошлого, и тогда оно словно подступало вплотную, бесформенная тень, лишенная даже имени.

Мы так и не исповедались друг перед другом. Каждый раз мы понемножку рассказывали о своей жизни Он говорил о ней меньше, чем я. Казалось, все его помыслы занимает какой-то новый, еще более крутой поворот событий.

Да, скорей всего мне было страшно. Я ни о чем не расспрашивала.

Он сказал, что сейчас у нас время отдыха, но дела ждут его и на Китэ. Он как раз намеревался заняться ими, когда я нагнала его в пути. Он лежал, опустив голову мне на колени, и, глядя в синее небо над Китэ, говорил:

— Я не смогу всю жизнь просидеть сложа руки. Сама увидишь. Здесь мне предстоит искупить грехи. Ведь я живу, тогда как вокруг меня уже полегло полмира. Это действительно грех.

Многое так и осталось невысказанным. И мне уже казалось, что я так никогда и не расскажу ему о содеянном, о том, как я вырвала его имя из книги мертвых.

Я приняла без возражений его слова о необходимости загладить вину и расплатиться за первое предательство и за последующее, за то, что он остался в живых. Другой человек с помощью логики и софистики разнес бы подобные умозаключения в пух и прах. Мне и в голову не пришло, что он мог бы сам так поступить, ведь он этого не сделал. Я вообще не думала на эту тему. Я приняла его слова точно так же, как бедность деревни. Как часть мешанины, из которой соткано существование.