Далекие часы, стр. 88

2

Том решил прогуляться до Слона и Замка. Метро он не любил; поезда шли слишком глубоко под землей, отчего он нервничал и чувствовал себя в ловушке. Казалось, целая жизнь протекла с тех пор, как он брал с собой Джоуи посидеть на платформе и послушать приближающийся рев. Он разжал кулаки и вспомнил, каково было держать пухлую ладошку брата — потную, всегда потную от волнения и жара, — когда они вместе вглядывались в тоннель в ожидании слепящих огней и затхлого пыльного удара ветра, объявляющего о приближении поезда. Но особенно ясно он вспомнил, как смотрел в лицо Джоуи, неизменно радостное, как в самый первый раз.

На мгновение Том помедлил и зажмурился, чтобы воспоминание выцвело и поблекло. Когда он снова открыл глаза, то чуть не налетел на трех молодых женщин, несомненно, младше его, очень аккуратных в своих практичных костюмах, шагающих с такой энергичной целеустремленностью, что он ощутил себя глупой помехой на их пути. Девушки улыбнулись, когда он отступил в сторону, и прошли мимо, сложив пальцы буквой «V». Том улыбнулся в ответ, немного натянуто, чуть позже, чем следовало, и направился дальше к мосту. За спиной стихал девичий смех, кокетливый и искрящийся, как холодный лимонад до войны, и быстрый перестук каблуков; Тома охватило неясное подозрение, что он упустил возможность, хотя и не понимал, возможность чего. Он не остановился и не увидел, как они обернулись на него через плечо, сблизили головы, бросили украдкой еще один взгляд на высокого молодого солдата, отметили его красивое лицо и серьезные темные глаза. Том слишком погрузился в ходьбу, переставляя ноги одну за другой — как во Франции — и размышляя о пальцах, сложенных буквой «V». Знаке победы. Этот жест был повсюду, и Том гадал, откуда он взялся, кто придал ему смысл и откуда все его знают.

Перейдя через Вестминстерский мост и оказавшись у дома матери, Том позволил себе заметить то, что обычно пытался игнорировать. Неугомонное чувство вернулось, грызущая пустота в грудной клетке. Оно прокралось вместе с воспоминаниями о Джоуи. Том глубоко вдохнул и прибавил шаг, поскольку так у него было больше шансов обогнать свою тень. Оно было странным, это ощущение, словно чего-то не хватает; удивительно, что пустота способна оказывать такое давление на твердое тело. Немного напоминало тоску по дому, что ставило Тома в тупик: во-первых, он был взрослым человеком и давно перерос подобные привязанности, а во-вторых, он и так был дома.

Он думал — лежа на мокрой деревянной палубе корабля, который вез его из Дюнкерка, на больничной койке с накрахмаленными простынями, в первой съемной квартире в Ислингтоне, — что это чувство, тупая, неизбывная боль, смягчится, когда он снова ступит в родной дом; в тот самый миг, когда мать обнимет его, зарыдает на плече и скажет, что он вернулся домой и теперь все будет хорошо. Но боль не утихла, и Тому было известно почему. Душевный голод вовсе не был тоской по дому. Том взял этот термин в силу лени, а может, надежды, для обозначения чувства, подозрения, что нечто ключевое утрачено. Но тосковал он не по месту; реальность была много хуже. Том утратил часть себя.

Он знал, где оставил ее. Впервые он испытал это на поле возле канала Эско, когда обернулся и встретился взглядом с другим солдатом, немецким парнем, ружье которого смотрело Тому в спину. Он ощутил панику, прилив жара, а после ему стало вдруг легче. Та его часть, которая чувствовала и боялась, отлепилась, как листок папиросной бумаги из отцовской жестянки, и, порхая, опустилась на землю, упокоившись на том поле боя. Оставшаяся часть, твердая сердцевина по имени Том, опустила голову и побежала, ни о чем не думая, ничего не испытывая, ничего не слыша, кроме хриплого дыхания, своего собственного.

Это разделение, смещение, сделало его лучшим солдатом, но взамен он стал ущербным человеком. Вот почему он больше не жил дома. Теперь он смотрел на вещи и людей словно через закопченное стекло. Он видел их, но неясно, и определенно не мог их коснуться. В больнице врач объяснил ему происходящее, говорил, что встречал других ребят, которые жаловались на то же самое. Все это было утешительно, но ничуть не уменьшило ужаса мгновения, когда мама Тома улыбнулась ему, как улыбалась в детстве, и попросила снять носки, чтобы она могла их заштопать, а он ощутил одну лишь пустоту. Когда он пил из старой папиной чашки; когда его братишка Джоуи — уже взрослый мужчина, но все равно его братишка Джоуи — закричал от радости и бросился к нему неуклюжим галопом, прижимая к груди потрепанный экземпляр «Черного Красавчика»; [50] когда приехали его сестры и загомонили, как он похудел и как они объединят свои пайки и откормят его. Том ничего не чувствовал, и оттого ему хотелось…

— Мистер Кэвилл!

Так звали его отца, и сердце Тома пропустило удар. На одно невероятное мгновение у него ноги подкосились от облегчения, ведь это значило, что отец жив и здоров и все еще можно исправить. Что когда в последние недели ему мерещился старик, который шел навстречу по лондонским улицам, махал с той стороны поля боя, протягивал руку на переправе через Ла-Манш, он вовсе не бредил. То есть бредил, но чудилось ему совсем другое: этот мир, вместилище бомб и пуль; ружье в руках: переправы на дырявом корабле через темный вероломный Ла-Манш; долгие месяцы в больницах, где чрезмерная чистота маскировала запах крови; мертвые дети на опаленных взрывами дорогах; все это было кошмарным плодом воображения. С внезапной головокружительной, мальчишеской радостью он осознал, что в реальном мире все хорошо, ведь его отец еще жив. Ну конечно жив, раз его кто-то зовет!

— Мистер Кэвилл!

Том обернулся и увидел девушку, машущую рукой; знакомое лицо приближалось к нему. Девушка шла, как ходят совсем молоденькие девушки, когда хотят казаться старше: плечи назад, подбородок вперед, запястья изогнуты; и все же она спешила, как взволнованный ребенок, вскочив со скамейки в парке и бросившись через невидимую границу, где раньше стояла чугунная ограда, которую давно превратили в заклепки, пули и самолетные крылья.

— Здравствуйте, мистер Кэвилл! — Задыхаясь, она остановилась перед ним. — Вы вернулись с войны!

Надежда встретить отца растаяла; радость и облегчение вытекли через тысячи крохотных проколов на коже. Том хрипло вздохнул и понял, что это он мистер Кэвилл, а эта девушка посреди мостовой, которая моргает сквозь очки и чего-то ждет, его ученица; была когда-то его ученицей. В ту далекую пору, когда у него были ученики, когда он веско изрекал банальности о великих идеях, которых не понимая ни на гран. Том поморщился, вспомнив прежнего себя.

Мередит. Ну конечно. Ее зовут Мередит Бейкер, она повзрослела со времени их прошлой встречи. В ней стало меньше детского, она выросла, вытянулась, и новые дюймы были полны беспокойства. Улыбка растянула его губы, он с трудом поздоровался и испытал приятное ощущение, которое не сразу опознал, нечто, связанное с девушкой, с Мередит, и их последней встречей. Не успел он нахмуриться и задуматься, как воспоминание, с которым было связано это чувство, всплыло на поверхность: жаркий день, круглый пруд, девушка.

И тогда он увидел ее. Девушку с пруда, прямо здесь, на лондонской улице, совершенно отчетливо, и на мгновение решил, что опять бредит. Разве может быть иначе? Девушку из грез, которую порой представлял на войне, сияющую, парящую, улыбающуюся, когда тащился через всю Францию; когда падал под весом своего приятеля Энди — умершего у него на плече задолго до того, как Том это понял, — когда ударила пуля, колено подломилось и кровь впиталась в землю у Дюнкерка…

Том уставился на девушку и тряхнул головой, начав безмолвный отсчет до десяти.

— Это Юнипер Блайт, — представила Мередит, теребя пуговицу у воротника и улыбаясь девушке.

Юнипер Блайт. Ну конечно, ее так зовут.

Она улыбнулась с поразительной искренностью, и все ее лицо преобразилось. Том тоже ощутил себя преобразившимся, как будто на долю секунды вновь стал тем юношей у сверкающего пруда в жаркий день до начала войны.