Кто умирает?, стр. 24

Я замечал, что одни люди, работавшие с этой медитацией, находили в ней тепло и открытость. Для других она казалась сухой и механической. Вначале многие сомневались в том, есть ли у них вообще прощение в сердце. Иногда приходится работать довольно долго, прежде чем это незамеченное качество начнет проявляться. Ум может выдвигать различные «рациональные» препятствия для того, чтобы не допустить открытость сердца, утверждая, что прощение себя – это еще один побег. О этот беспощадный ум!

Пересматривая неоконченные дела с собой, болезненные затвердения в сердце, мы начинаем чувствовать боль, которая таится внутри. И тогда прощение становится состраданием. Если у нас есть сострадание, боль обращается в любовь. Все, что, как нам казалось, раньше разделяло нас, теперь сливается в Единое. Все есть мы сами. Никаких неоконченных дел.

ГЛАВА 8

ГОРЕ

Когда мне было семь лет, умер мой лучший друг. Я родился с систолическими шумами в сердце, с протекающим сердечным клапаном. Поэтому я быстро уставал и не мог участвовать в активных играх со сверстниками. У Эрика было малокровие. Когда мы встретились, мы сразу ощутили симпатию друг к другу. Мы очень сдружились и весело играли вместе. Такого товарища у меня еще не было. Эрик был моим первым настоящим другом.

Я помню, как мы с ним сидели на полу в его спальне в окружении игрушечных солдатиков и крепостей, собранных из детского конструктора, и я был так счастлив, как никогда до этого. Комната была залита светом. Мое сердце было широко открыто; мы любили друг друга. Мы едва ли могли дождаться, пока закончатся уроки, чтобы поиграть вместе. Затем однажды он не пришел в школу. После занятий я пробежал два квартала до его дома, где меня встретила мать Эрика, сказавшая, что он заболел и поэтому не может играть. Через две недели он умер. Я изнывал от горя, ничего не понимая. Я не мог в это поверить, сердился. Этого не может быть! У меня был один близкий друг, но где он теперь? С кем я теперь буду играть? Помочь мне не мог никто.

Мое горе и замешательство озадачивали учителей. Я не мог поверить, что его больше нет. В недоумении я еще раз пришел в дом, где жил Эрик, уселся на траве и ждал, пока он выйдет. Его мать выглянула из-за занавески, а затем скрылась. Я поднялся на крыльцо, и она встретила меня у двери. Не понимая моего горя, она сказала мне, что я не должен тосковать – «Эрик не умер, он просто переехал» – и что мне следует идти домой. В течение нескольких недель я был более одиноким, чем когда-либо до этого. Я чувствовал, что не могу доверять никому и ничему, даже самой жизни.

Шли годы, мой сердечный клапан стал работать нормально, и я встретил новых друзей и подруг. Я полностью забыл Эрика. И вот однажды, через тридцать лет, принимая участие в семинаре по смерти и умиранию, я услышал рассказ родителей, которые пережили большое горе. Я тогда подумал: «Как хорошо, что я никогда не терял близкого друга!» – и тут же комната Эрика, озаренная нашей детской дружбой, зажглась перед моим мысленным взором. Мне снова было семь лет. Я потерял тогда самую большую радость в своей жизни.

Еще ребенком я часто чувствовал в сердце страдания других. Мне не хотелось жить в таком многострадальном мире. Я не мог оставаться открытым к страданиям, которые я видел среди людей и в себе самом. Прежде чем мое сердце снова стало ранимым, прошло много лет. Горе вынуждало меня открыться, но я не знал тогда, что делать со страданиями.

Теперь, когда я снова думаю о том времени, на глазах появляются слезы, я по-прежнему чувствую Эрика в своем семилетнем сердце. Хотя я продолжаю скучать по нему, я чувствую, что его смерть была для меня своеобразным посвящением. То, что я тогда пережил, кажется, никогда не покидало меня. Каждая новая смерть напоминает мне о том, что нужно открыть сердце, что любовь не умирает. Мы пришли в эту жизнь, чтобы открыть истину и использовать ее во имя любви. Никто из моих друзей не помог мне увидеть смысл жизни яснее, чем Эрик.

Я встречался с людьми, чье горе было невыносимо. И тем не менее оно оказывалось для них лучше всего того, с чем они сталкивались в жизни. Ведь через горе они смогли изведать глубины своего естества. Когда мы переживаем горе, мы не просто переживаем утрату сына или дочери, мужа или жены, наших родителей или возлюбленных. Мы оказываемся брошенными в бездну отчаяния и тоски. Мы прикасаемся к источнику утраты как таковой. Мы переживаем подавленный страх, сомнение и горе, которые всегда были с нами. Многие предпочли бы не проходить через это переживание, однако столкновение с областью глубочайших привязанностей оказывается для многих первым шагом к свободе, посвящением на духовном пути, которое довелось пережить практически всем мудрецам и святым.

Мы отталкиваем неприятное – а среди наших переживаний едва ли есть что-то более неприятное, чем утрата близких. Однако горе приходит, и тогда все ваше осознание погружается в мир скорби, где болезненно присутствуют все привязанности, устремления и страхи. Некоторые люди говорят о горе так, словно они идут по дну великого океана. Некоторые переживают его как немыслимую возможность прикоснуться к областям, которые, возможно, окажутся недоступными при других обстоятельствах. Я вижу, что при этом в пылающем уме людей появляется какое-то принятие, свет и готовность – открытость горю и утрате, о которой они раньше не подозревали.

Несколько лет назад одна женщина рассказывала мне о смерти своей дочери во время отпуска на океанском побережье в штате Орегон. Ее шестилетняя дочь и десятилетний сын играли в воде, плавали на надувном матрасе недалеко от берега, кричали и забавлялись, пытаясь удержаться на матрасе, когда волны накатывались на них. Когда налетала волна, они с визгом и смехом цеплялись за матрас. Радость и веселье. Но вот одна волна перевернула матрас, и, когда дети попытались ухватиться за него, налетела вторая очень мощная волна, которая уволокла девочку в море до того, как взрослые успели прийти ей на помощь. Ее тело долго не могли найти.

Через несколько дней следователь, проводящий дознание, вызвал женщину в морг для опознания тела ребенка, которое утром выловили в океане. Когда женщина пришла в приемную следователя, тот предупредил ее, что ей, собственно, покажут не тело, а останки тела. Дело в том, что после утопления оно досталось акулам. Когда сняли простыню, женщина пережила самое сильное страдание в своей жизни. Она также прошла через самое глобальное переживание любви. Глядя на частично съеденное тело своей дочери, у нее просто не было возможности подавить это переживание. Ее вынесло за пределы ума. Она была вне себя и прикоснулась к тому, что лежит в глубине ее естества. Это мгновение поставило ее лицом к лицу со всеми местами, в которых она была отделена от других существ. И самое главное – от самой себя. У нее не было куда прятаться. У нее не было ничего, что могло бы удержать ее от этого. Ей просто нужно было быть там, в текущем мгновении. В действительности, я не думаю, что она никогда бы не встретила просветленного человека, который бы дал ей больше, чем это мгновение.

Глубина этого горя была так велика, что она должна была отпустить себя, сдаться. Все места, в которых она пряталась, осветились одной ослепительной вспышкой. Годом позже она говорила мне, что это было самое глобальное переживание в ее жизни, и, в частности, сказала: «Оно открыло меня. Оно перевернуло мою жизнь. С тех пор для меня стало очень важно прикасаться к сердцам других, понимать их и открываться им».

Если мы скажем, что милость – это чувство общности, переживание нашей глубинной природы, то окажется, что так называемая трагедия представляет собой источник милости. Мы видим, что к милости нас приводит чаще всего не то, что приятно, а то, что приводит нас в контакт с глубинами нашего естества.

Известна история о тибетском учителе Марпе, который тысячу лет назад жил со своей семьей в деревне. Там же жили и многие монахи, которые пришли, чтобы заниматься со своим великим учителем. Однажды сын Марпы был убит. Марпа был глубоко тронут этим горем. Один из монахов пришел к нему и спросил: