Мятежная дочь Рима, стр. 81

— Представляю себе эту сцену! — рассмеялся я. — Христианка и кельтский чародей!

— Нам и раньше доводилось беседовать. В глубине души он боялся бога, в которого я верую, может быть, потому, что самая не испытывала никакого страха перед его богами. Я твердила, что старые боги давно мертвы, что он сам убедится в этом в тот день, когда поведет своих людей на Адрианов вал, потому как он находится под защитой Иисуса Христа, некогда распятого по приказу того же самого Рима. Мои слова посеяли в его душе семена сомнения. Он еще мог понять, как людей приносят в жертву богам, но вот как бог мог согласиться принести себя в жертву людям — это оставалось для него загадкой. «В такое, — повторял он, — просто невозможно поверить. Как могут люди принимать на веру подобию чушь?» Но я рассказывала ему, как гибли на арене цирка христианские мученики. Он знал Рим только по моим рассказам, но очарование его уже начинало действовать и на Кэлина. А мне нравилось расспрашивать его о растениях и травах, которые он собирал, чтобы лечить лихорадку и врачевать раны.

— Стало быть, вы постепенно стали друзьями?

Савия рассмеялась:

— Ну, скажем так — я была уверена, что уж меня-то он точно не принесет в жертву!

Я невольно улыбнулся. Впрочем, я догадывался, что Кэлин не первый и не последний, кто поддался чарам этой женщины.

— И какой же совет он тебе дал относительно Валерии и Ардена?

— Он сказал, что как только опадут листья с деревьев, в Тиранене будет пышный пир в ознаменование наступления нового года. У кельтов Новый год празднуется после того, как собран весь урожай, незадолго до начала зимы, они называют его Самайн. [18] Варвары верят, что души их мертвых предков в этот день пробуждаются и всю ночь блуждают по земле, что те, кто веселится на празднике, обретают невероятную мощь и что им многое позволено. Этот праздник включает еще особый ритуал, в котором участвуют двое кельтских богов — мужское божество, которое носит имя Дагда, и женское — Морриган. Их роли играют мужчина и женщина, каждый год разные, которых специально выбирают для этого жрецы. Точнее, сам Кэлин.

— И Кэлин решил, что в этом году роль богов будут играть Арден с Валерией?

— Он объяснил, что в эту единственную ночь в году мы живем как бы не в этом мире, а в другом, и что богам, а не людям, решать, что случится с ними во время Самайна.

Глава 31

Самайн был первым днем, вернее, ночью зимы, концом и началом года у кельтов, а потому и ночь эта как будто выпадала из общего потока времени. Жизнь словно замирала, а мертвые, восстав из своих могил, плясали среди долин и лесов, и действительность превращалась в сон.

Валерии и в голову никогда не приходило, что она может остаться в Тиранене так надолго. А уж о том, чтобы стать частью этого мира, ей и в страшном сне не могло присниться.

Все это долгое северное лето она прожила, не имея никаких сведений о том, продолжают ли ее искать, и бездумно наслаждаясь днями, в которых сумерки встречались с рассветом, а небо на востоке начинало розоветь еще до того, как на небе тускнели звезды. Можно было подумать, что ночи тут не бывает вообще. Стада тучнели, колосья наливались спелым зерном, члены клана готовились чествовать Лага, одного из своих многочисленных богов, чей день приходится на середину лета. Валерии еще никогда не доводилось проводить так много времени на свежем воздухе — какая бы ни была погода, она скакала верхом, полной грудью вдыхая соленый морской воздух и чувствуя, как он придает ей бодрость и силы. Она бродила по холмам и лугам, собирала цветы, мечтала, ждала, а кроме этого, она училась тому, о чем и помыслить не могла ни одна римская патрицианка. Для пленницы она пользовалась поистине неограниченной свободой — Валерия привыкла жить настоящим, потому что прошлое и будущее ее были одинаково туманны. Теперь, когда она знала, что ей, возможно, суждено оставаться пленницей до конца своих дней, прежние страхи вдруг оставили ее — может, оттого, что она была бессильна что-либо изменить. А возможно, и потому, что она до сих пор пребывала в смятении, сама толком не понимая, что с ней происходит.

Сбежать стало намного легче.

Ночи становились все длиннее, и все меньше дней оставалось до праздника урожая, который отмечался в день осеннего равноденствия. Все члены клана, от детей до глубоких старцев, включая и самого вождя, в этот день выходили в поле, чтобы принять участие в сборе урожая, и пленная римлянка не стала исключением.

В один прекрасный день на рассвете Валерия с Савией вместе с остальными кельтскими женщинами оказались на краю поля — дальше, сколько хватало глаз, расстилалось настоящее море позолоченной солнцем пшеницы. За плечами у каждой висела корзина, к поясу был привязан кожаный мех со свежей родниковой водой. Загудели барабаны, им заунывно вторили флейты, и песня, взмахнув крыльями, словно птица, взмыла над полем. Женщины цепочкой двинулись вперед — вытянув перед собой руки, они словно плыли по полю, лаская пальцами тугие, налитые спелым зерном колосья. Зерна гулко барабанили по дну корзин, золотом блестели на солнце, с тихим, словно шепот, шуршанием сыпались в кожаные мешки. Собирая зерно, женщины слегка раскачивались в такт музыке — это был странный танец: синие, желтые, багрово-красные одеяния кельтских женщин кружили среди поля, и издалека они были похожи на ярких певчих птиц, слетевшихся сюда поклевать зерно. Сзади следом за ними тоже цепочкой двигались мужчины, острыми серпами срезая стебли — им предстояло высохнуть на солнце и превратиться в солому, которой потом будут крыть крыши. Под ногами стайками метались перепуганные мыши, а над головой людей кружили ястребы, зорко выглядывая с высоты свою добычу.

В первый раз в жизни Валерия довелось собирать зерно, которое со временем должно было превратиться в тот самый хлеб, что она привыкла есть. Где-то незадолго до полудня женщины уселись в тени немного передохнуть, они весело болтали между собой, утоляя голод тем, что принесли из деревни ребятишки. То, что она работала бок о бок с ними, сделало Валерию одной из них, и она искренне наслаждалась этим новым чувством близости, которое рождает только совместный труд. К концу дня ее руки стали кровоточить, спина разламывалась от боли, ноги ныли, и тем не менее, когда собранное ею зерно золотым потоком с легким шуршанием пролилось в хранилище, Валерия внезапно почувствовала себя счастливой — боли и усталости как не бывало, даже терзавший ее голод вдруг куда-то исчез. Она попыталась поделиться своими чувствами с Брисой.

— Просто все это пока что для тебя в новинку, — буркнула прекрасная лучница, с кряхтеньем потирая ноющую спину. — Лично я собирала зерно сколько помню себя — чуть ли не с тех пор, как научилась ходить. Нет уж, по мне, лучше стрелять из лука!

— Но работать всем вместе… это так странно, так удивительно! Знаешь, а в Риме всегда такая давка, что ничего подобного даже вообразить себе невозможно.

— Ну и бессмыслица! — фыркнула Бриса.

— Это же город, как ты понимаешь.

— В жизни не была ни в одном из городов. Чего я там не видела? А послушаешь тебя, так и вовсе неохота!

Валерия с жадностью оголодавшего волчонка набросилась на еду — впервые в жизни она и думать забыла о своей талии. Она уже успела немного загореть, ее кожа — о ужас! — приобрела красивый смугло-золотистый оттенок. С каждым днем силы ее все прибывали. Теперь она привыкла замечать то, на что прежде никогда не обращала внимания: как ложится прибитая ветром трава, что говорило, будет ли дождь, в каком направлении, к югу или к северу, тянутся птицы, густая ли выпала роса; она научилась различать в грязи полукружия следов оленя, капли недавнего дождя на сухих стебельках травы. После того как был убран весь урожай с полей, Арден уговорил ее поехать с ним в горы. Они отправились верхом, забравшись так высоко, что кругом не было ничего, кроме голых, исхлестанных ветром скал, тут и там покрытых пятнами лишайника. Открывавшийся отсюда вид казался бесконечным, но сколько Валерия ни напрягала глаза, ей так и не удалось увидеть знакомые очертания Вала. Потом Арден несколько раз брал ее с собой порыбачить. Они спускались в узкие, заполненные сумраком ущелья, где на дне журчали ручьи. Валерии удалось вытащить несколько рыбин, на ощупь их тела казались скользкими, точно умащенными маслом, они содрогались у нее в руках, заставляя ее взвизгивать от испуга.