Смотрящие вперед. Обсерватория в дюнах, стр. 11

Вот я верю, что мы с тобой ещё проедем по этой железной дороге через дамбу или пароходом через её шлюзы. Ох, Янька, я так горжусь, что именно у нас, на заброшенном маяке, Мальшет обдумал и разработал этот замечательный проект — тогда, два года назад. Я верю в Филиппа Мальшета, так бы мне хотелось ему помогать! Сбудется ли это когда-нибудь?»

«Славный мой братишка, получила твоё обстоятельное письмо. Школьные дела — они мне интересны и дороги, как прежде, но как давно это всё было. Неужели прошёл всего только один год?

…так выросла, ты не узнал бы меня.

Опять апрель, в солнечном небе рокочут самолёты, люди такие весёлые, бегут по своим делам, постукивая каблуками по тротуару….с радостью сняла зимнее пальто — сунула его под чью-то подворотню. Слава богу, милиционер не видел. Можно уже ходить в джемпере.

Я забыла тебе написать: Фома уже месяц как получил звание чемпиона СССР по боксу. Я думала, он больше будет радоваться… Странный парень… Он говорит, что «на бережку куда вкуснее было драться». Он нисколько не тщеславен, не честолюбив. Шумиха, которая начинает подыматься вокруг его имени в спортивных кругах, ему не по нутру. По-моему, ринг его раздражает.

Все забывала спросить его, бывает ли он у матери. Выла крайне поражена. Оказывается — нет. А ведь он мальчишкой так её любил, несмотря ни на что, долго тосковал по ней, когда она ушла со Львовым. Значит, не смог простить…

Аграфена воспитала двоих детей Львова, мальчика и девочку — ту красавицу Мирру. Пасынок тоже теперь взрослый — говорят, лётчик. А Мирра уже окончила университет, работает вместе с Мальшетом в институте океанологии. Она гидробиолог и планктонолог. А мне она показалась просто красивой куклой…Видишь, как можно ошибиться в человеке… Значит, Мирра может ему быть другом…

Скоро у нас экзамены, потом практика, и я возвращаюсь на Каспий. Уж скорее бы! Береги себя, родной мой братишка, дороже тебя у меня никого нет на целом свете. В сущности, я очень одинока. А все считают меня жизнерадостной и весёлой.

Не знаю, как сложится твоя и моя жизнь. Иногда мне кажется, она будет очень нелёгкой. В одном лишь я уверена, что мы пойдём своим путём, куда толкает нас призвание. И не будем искать тропинок полегче».

«Дорогой Янька, получила твоё письмо, немного успокоилась. Яша, не спрашивай меня ничего о Фоме. Я порвала с ним всякое знакомство, навсегда. Это человек без всякой нравственности — дикий человек! Каптар!

Или ему слава его в голову бросилась? Или просто с ума сошёл? Больше я его не желаю знать.

Экзамены проходят хорошо — одни пятёрки. На практику еду в Астрахань — наполовину уже дома. Как я по тебе соскучилась, мой братик Янька!»

Глава седьмая

МОРЕ ВОЗВРАЩАЕТСЯ

Получив последнее письмо, я долго ломал голову над тем, что мог такое совершить Фома. Спрашивать у сестры подробности было бесполезно. Поразмыслив, я решил, что Фома её поцеловал — очевидно, без разрешения. Бывают такие парни, что их хлебом не корми, дай только поцеловать девчонку. Мы с Ефимкой таких от души презирали. Но у Фомы, по-моему, была извинительная причина: ведь он любил Лизу.

В мае Лиза уехала на практику, а неделей позже в Бурунный заявился Фома.

В посёлке теперь все гордились Фомой и всюду рассказывали, что он из нашего рыболовецкого колхоза. И никто его больше не считал хулиганом, даже преподавательница русского языка Юлия Ананьевна. Его портрет как знатного земляка повесили в правлении колхоза. Все бригадиры наперебой звали его к себе ловцом. Предлагали и место судового механика. Но он, чего то надувшись, неожиданно для всех взял место участкового надсмотрщика на междугородной линии связи — прежнем участке моего отца — и поселился один-одинёшенек на маяке. В монтёрском деле он хорошо разбирался.

Иван Матвеич был недоволен — он считал, что место Фомы в море.

— Ничего, долго он там не высидит, на маяке, — сказал он мне, — парень с норовом, рассердился, что его председателем колхоза не поставили, такого чемпиона.

— Ему даже бригадиром не предложили быть, — заметил я, оскорблённый за Фому.

И всё же, мне кажется, не только из-за этой пустячной, в конце концов, обиды пошёл Фома на маяк. На маяке жила Лиза, о маяке она скучала, о чём не раз говорила Фоме. Она простить не могла отцу, что он променял наш маяк на «домик с четырьмя хлевами». Все это Фома знал, и, быть может, ему казалось, что Лиза полюбит его за то, что он живёт на маяке…

Увидев меня, Фома как-то странно скривился, взял руками за обе щеки и долго рассматривал.

— Ну, парень, ты вылитая сестра, — вздохнул он тяжело, — те же глаза, нос… Лиза, конечно, покрасивше! Будешь меня навещать?

— А можно?

Так мы подружились. Я стал заходить к нему каждый день — или по дороге из школы, или вечером, когда сделаю уроки. Фома был очень прост, и я его нисколько не стеснялся. В первый же вечер на маяке, как только мы убрались и затопили плиту, я спросил, за что на него так рассердилась Лиза.

— Она, что ж, писала обо мне?

— Да.

— Если ты мне друг, покажи письмо.

На следующий день я принёс письмо. Прочитав его, Фома даже застонал. На его выпуклом лбу выступили крупные капли пота.

— А что такое… каптар? — нерешительно спросил бедняга.

— Снежный человек, обитающий в горах Кавказа. Он весь зарос шерстью.

— Шерстью… обитающий? — Сражённый Фома бессильно опустил голову. Ужасно было видеть чемпиона в таком плачевном состоянии.

Оказалось, я был прав в своих предположениях: Фома действительно насильно поцеловал Лизу.

Ох, дела, дела!

Я готов был исколотить себя: ну зачем показал ему это злополучное письмо? Фома совсем пал духом и, вместо того чтобы показать себя на новой должности, начал работать спустя рукава, перестал бриться и больше спал. Отец выходил из себя, бранился, всячески порочил Фому, и во всём был виноват я один.

— Если Фома будет так работать, я добьюсь его увольнения или перевода на другой объект, — ворчал отец.

Мне хотелось, чтоб Фома остался, и я ломал голову, пытаясь что-нибудь придумать. Если бы Лиза написала ему, что простила… но разве она напишет! Я был уверен, что такое состояние у Фомы скоро пройдёт, надо только поддержать его. И я надумал, как это сделать.

Наскоро закончив уроки, я взглянул на часы и стал торопливо собираться. Меня ждало очень важное дело, о котором пока не догадывалась ни одна душа.

Надо было пройти через столовую мимо отца, а мне не хотелось, чтобы он спросил, куда я иду. Отец недавно вернулся с обхода трассы, пообедал и теперь лёг с газетой на кровать, поудобнее уложив свои ноги в шерстяных носках. Я хотел пройти на цыпочках, но он меня увидел.

— Ты куда собрался, опять к Шалому? — недовольно спросил отец, строго посмотрев на меня поверх газеты. — И чего ты повадился туда ходить? Что у вас может быть общего?

— Фома — мой друг! — смело заявил я, хотя сердце усиленно заколотилось. Я любил отца, но как-то всегда робел перед ним.

Отец пренебрежительно фыркнул и, приподнявшись на локте, насмешливо посмотрел на мачеху. Она несла груду вымытых тарелок в шкафчик. На ней было пёстренькое платье и передник, седые жидкие волосы скручены сзади в крендель.

— Связался черт с младенцем, ещё научит мальчишку пить, — бросил он.

— Никогда Фома этого не позволит, — спокойно возразила мачеха.

Отец махнул рукой. На его худом желтовато-смуглом лице отразилось плохо скрытое раздражение.

— Ты к нему не ходи, чему он тебя научит — бездельничать? — проворчал отец. — Никчёмный он человек.

— А разве… ведь повреждений на его линии последнее время не было? — заволновался я, у меня даже голос охрип.

Отец промолчал. Минут через десять, когда я надел старенькую телогрейку и клетчатую кепку, собираясь исчезнуть, мачеха вышла за мной во двор.