Лунный камень, стр. 79

— Пойдемте.

С помощью Беттереджа я скоро нашел место, где сливались в одну линию маяк и флагшток. Руководствуясь памятной запиской, мы положили мою палку в указанном направлении так прямо, как только могли на неровной поверхности скалы, а потом опять взглянули на наши часы.

До начала прилива оставалось еще двадцать минут. Я предложил переждать это время на берегу, а не на мокрой и скользкой поверхности скалы. Дойдя до сухого песка, я приготовился уже сесть, как Беттередж, к великому моему удивлению, вдруг повернулся, чтоб уйти от меня.

— Почему вы уходите? — спросил я.

— Загляните в письмо, сэр, и вы сами поймете. Взглянув на письмо, я вспомнил, что мне надлежало сделать это открытие одному.

— Тяжеленько мне оставлять вас одного в такую минуту, — сказал Беттередж. — Но бедняжка умерла ужасной смертью, и я чувствую себя обязанным, мистер Фрэнклин, исполнить ее последнюю просьбу. Притом, — добавил он значительно, — в письме ничего не говорится о том, чтобы вы держали свое открытие в тайне. Я пойду в еловый лесок и подожду вас там. Не медлите слишком, сэр. С такой болезнью, как сыскная лихорадка, при подобных обстоятельствах не так-то легко совладать.

С этим прощальным предостережением он оставил меня.

Как бы ни было коротко время ожидания, оно растягивается, когда находишься в неизвестности. Это был один из тех случаев, когда неоценимая привычка курить становится особенно драгоценной и утешительной. Я закурил сигару и сел на пологом берегу.

Солнце придавало особую красоту всем окрестным предметам. Воздух был так свеж, что жить и дышать само по себе было наслаждением. Даже уединенная маленькая бухта весело приветствовала утро, и обманчивая влажная поверхность Зыбучих песков, сверкая золотистым блеском, скрывала весь таившийся в них ужас под мимолетной улыбкой. Это был самый лучший день после моего возвращения в Англию.

Прилив начался, прежде чем я докурил сигару. Я увидел, как начал подниматься песок, а потом, как страшно заколебалась его поверхность — как будто какой-то злой дух ожил, задвигался и задрожал в его бездонной глубине. Я бросил сигару и снова направился к скалам.

Памятная записка давала мне указания пощупать в водорослях вдоль палки, начиная с того конца, который был ближе к маяку.

Я пощупал таким образом более половины длины палки, не находя ничего, кроме выступов скал. Еще два дюйма — и мое терпение было вознаграждено. В узкой маленькой расселине, как раз в том месте, до которого мог дотянуться мой указательный палец, я нащупал цепь. Когда я попытался проследить ее, моя рука запуталась в густом клубке водорослей, появившихся здесь, без сомнения, уже после того, как этот тайник был выбран Розанной Спирман.

Не было решительно никакой возможности вырвать эти водоросли или просунуть сквозь них руку. Я заметил место концом палки, ближайшим к Зыбучим пескам, и решил отыскать цепь по собственному плану. Он состоял в том, чтобы поискать внизу под самыми скалами, не найдется ли потерянный след цепи в том месте, где она входила в песок. Я взял палку и стал на колени на северном краю Южного утеса.

В таком положении лицо мое очутилось почти на уровне поверхности Зыбучих песков. Вид их, колебавшихся время от времени вблизи от меня, был так отвратителен, что на минуту испугал меня. Ужасная мысль, что покойница может явиться на место самоубийства, чтобы помочь моим поискам, невыразимый страх, что вот-вот она поднимется над колеблющимися песками и укажет мне нужное место, охватили мою душу и вогнали меня в озноб при теплом солнечном свете. Признаюсь, я зажмурил глаза в ту минуту, когда кончик палки вошел в зыбучий песок.

Но через мгновенье, прежде чем палка углубилась в песок еще на несколько дюймов, я освободился от этого суеверного ужаса и весь задрожал от волнения. Воткнув палку наугад, я при первой же попытке попал в нужное место. Палка ударилась о цепь.

Я выдернул цепь без малейшего труда. Конец ее был прикреплен к жестяной шкатулке.

Цепь так заржавела от воды, что я никак не мог отцепить ее от кольца, которое прикрепляло ее к шкатулке. Поставив шкатулку между коленами и напрягши все свои силы, я сорвал с нее крышку. Внутри находилось что-то белое. Я узнал на ощупь, что это было полотно.

Пробуя вынуть его, я вместе с ним вытащил и смятое письмо. Посмотрев на адрес и убедившись, что письмо адресовано мне, я сунул его в карман и достал наконец полотно. Оно было туго свернуто, чтобы уместилось в шкатулке, и хотя долго пролежало в ней, но нисколько не пострадало от морской воды.

Я положил полотно на сухой песок, развернул его и разгладил. Это была ночная мужская рубашка.

Передняя ее сторона, когда я расправил рубашку, представляла глазам бесчисленные складки и сгибы и ничего более. Но, когда я повернул рубашку на другую сторону, я тотчас увидел пятно от краски, которой была выкрашена дверь будуара Рэчел!

Глаза мои оставались прикованными к пятну, а мысли одним прыжком перенесли меня от настоящего к прошлому. Мне так ясно пришли на память слова сыщика Каффа, словно этот человек опять стоял возле меня, сообщая мне неопровержимый вывод, к которому он пришел, размышляя о пятне на двери:

«Найдите в доме одежду, запачканную такой краской. Узнайте, кому эта одежда принадлежит. Узнайте, как объяснит эта особа свое пребывание в этой комнате, где она запачкала свою одежду, между полуночью и тремя часами утра. Если эта особа не сможет дать удовлетворительного объяснения, незачем далеко искать руку, похитившую алмаз».

Одно за другим слова эти приходили мне в голову, повторяясь снова и снова с утомительным, механическим однообразием. Я очнулся от столбняка, продолжавшегося, как мне казалось, несколько часов, — хотя на самом деле эти часы составили всего несколько минут, — когда услышал звавший меня голос Подняв глаза, я увидел, что терпение изменило наконец Беттереджу. Он пробирался между дюнами, возвращаясь к берегу.

Вид старика тотчас же вернул меня к настоящему и напомнил, что следствие, за которое я принялся, еще не кончено. Я нашел пятно на ночной рубашке. Но кому принадлежала эта рубашка?

Первым моим побуждением было взглянуть на письмо, лежавшее у меня в кармане, письмо, найденное мной в шкатулке.

Но, сунув руки в карман, я вспомнил, что есть более быстрый способ узнать это. Сама рубашка откроет истину, потому что, по всей вероятности, на ней есть метка ее хозяина.

Я поднял рубашку и стал искать метку.

Я нашел эту метку и прочитал… мое собственное имя!

Знакомые буквы сказали мне, что эта ночная рубашка — моя. Я отвел от них глаза.

Я увидел солнце, увидел сверкающие воды бухты, увидел старика Беттереджа, подходившего все ближе и ближе… Я опять взглянул на метку. Мое собственное имя. Прямо перед моими глазами мое собственное имя!

«Если время, труды и деньги могут это сделать, я отыщу вора, укравшего Лунный камень», — с этими словами я уехал из Лондона. Я проник в тайну, которую Зыбучие пески скрыли от всех живущих. И неопровержимая улика — краска на рубашке — открыла мне, что вором был я сам!

Глава IV

Ничего не могу сказать о своих ощущениях.

Удар, полученный мной, казалось, совершенно парализовал во мне способность думать и чувствовать. Без сомнения, я не сознавал, что со мной делается, потому что, по словам Беттереджа, я расхохотался, когда он подошел ко мне и спросил, в чем дело, и, сунув ему в руки ночную рубашку, сказал, чтобы он сам разгадал загадку.

О том, что говорено было между нами на берегу, я не имею ни малейшего представления. Первое место, которое припоминаю сейчас, — это дорожка среди аллей. Мы с Беттереджем шли обратно к дому, и Беттередж говорил мне, что после доброго стакана грогу и он и я будем в состоянии прямо взглянуть на вещи.

Действие переносится из елового леска в маленькую гостиную Беттереджа. Мое решение не входить в дом Рэчел забыто. Мне отрадны тень и тишина этой комнаты. Я пью грог (совершенно необычное для меня времяпрепровождение в этот час), который мой добрый старый друг приготовил с холодной, как лед, колодезной водой. При всяких других обстоятельствах этот напиток просто привел бы меня в отупение. Теперь же он укрепил мои нервы. Я начинаю глядеть на вещи прямо, как предсказал Беттередж, и Беттередж, со своей стороны, также начинает глядеть на вещи прямо.