Журналюга, стр. 75

— Ну, я рад, что ты все понимаешь. На капитана Сахно я дам наводку Саше Муравьеву, пусть копают. И на этом наши возможности исчерпаны. Но вот что я тебе, Володя, скажу: Бог не фраер. Он не фраер, Володя! Он долго терпит, но больно бьет. Значит, договорились — в это дело не лезем. Договорились?

— Договорились.

— Железно?

— Железно.

— Вот и хорошо. Ладно, поеду с Сашей в «Арагви». Не хочешь присоединиться?

— Да нет, спасибо. У вас свои разговоры, я вам буду только мешать.

— Тогда езжай домой и выспись как следует, на тебе лица нет.

— Так я и сделаю, — пообещал Лозовский.

— Тогда до завтра?

— До завтра.

В тот же вечер, заехав на полчаса домой переодеться и взять деньги и документы, Лозовский вылетел в Нижневартовск.

Глава шестая. Конец охоты

Если бы Лозовского спросили, что его гонит в Нюду, он не смог бы ответить. Его тянуло в Нюду, как одинокого ночного пешехода тянет заглянуть в угрожающе темный переулок, чтобы убедиться, что там нет ничего угрожающего, кроме самой темноты, или наоборот — есть. Он знал, что должен появиться в поселке так, как появился в нем Коля Степанов — никого не предупреждая, инкогнито. И если с ним ничего не случится, версия Регины и Тюрина так и останется ненаучной фантастикой, и за дальнейшим развитием событий можно будет спокойно наблюдать со стороны. Если же случится… О том, что может с ним случиться, Лозовский старался не думать.

Он никому не сказал, куда собрался лететь. Татьяне сказал, что едет на дачу под Калязин, чтобы в спокойной обстановке, без телефонных звонков и отвлечений на мелкие домашние дела, доделать статью, как уезжал не раз, когда нужно было срочно отписаться от командировки. Для убедительности даже назвал статью — о налоговой полиции, «Игра в „семерочку“». То же велел говорить всем, кто его будет спрашивать по телефону. Он не любил врать жене, но сейчас это было вранье вынужденное. Если бы о его решении узнал Тюрин, он сказал бы: «Только через мой труп». И был бы по-своему прав. Но по-своему прав был и Лозовский. К сорока четырем годам в его памяти и без того накопилось достаточно много воспоминаний, терзающих сердце в бессонницу. Ни к чему было прибавлять к ним еще одно, нестерпимо жгучее. А избежать этого можно было одним-единственным способом: лететь в Нюду. Чтобы потом можно было сказать себе: «Я сделал все, что мог, совесть моя чиста».

Мерно гудели самолетные двигатели, проплывали внизу, в жуткой бездонной бездне, заснеженные поля, леса, скованные льдом реки, редкие огни городов, мерцающие в бездне Стожарами, мертвые хребты Урала, снова леса. Луна блестела на крыле, потом вспыхнул первый солнечный луч, а Россия внизу все не кончалась и не кончалась.

Господи, помоги России.

И немножечко мне, добавил Лозовский. Совсем немного, чуть-чуть.

Наконец пошли газовые факелы Самотлора, самолет начал снижение, сотрясаясь всем корпусом, как на плохой дороге, ударил шасси по промороженному бетону и взревел реверсами турбин, гася скорость. Пассажиры проснулись, зашевелились. Из первого салона донеслись жидкие аплодисменты — там летели какие-то иностранцы. Бортпроводница объявила:

— Наш самолет произвел посадку в аэропорту Нижневартовска. Местное время шесть часов утра. Температура воздуха минус тридцать шесть градусов. Командир и экипаж прощаются с вами и желают счастливого пути. Просьба не вставать до полной остановки двигателей. Пользуйтесь услугами компании «Тюменьавиатранс».

Внизу только-только начало рассветать. Летное поле было затянуто морозным туманом, в нем огромными рыбами стыли самолеты на стоянках. Аэродромные огни просвечивали сквозь туман низкими, словно осыпавшимися на землю, звездами.

Лозовский намерен был воспользоваться услугами компании «Тюменьавиатранс», но здесь его ждал облом.

Дежурный в отделе перевозок объяснил, что вахта на «Нюда-нефти» сменилась неделю назад, следующая будет только через неделю, а никаких попутных вертолетов, на один из которых надеялся пристроиться Лозовский, в Нюду не идет. Между тем аэровокзал, обезлюдевший после того, как схлынули пассажиры московского рейса, начал заполняться крепкими хмурыми мужиками в черных овчинных полушубках, в меховых сапогах и в унтах.

— Это с Новооктябрьского, — объяснил Лозовскому дежурный. — У них сегодня смена вахты.

— А где это Новооктябрьское?

— За Нюду еще километров четыреста.

— Летят мимо Нюды?

— Мимо, — подтвердил дежурный. — Только чужих они не берут.

«Ну, это мы еще посмотрим», — подумал Лозовский. В служебном помещении он отыскал дежурку вертолетчиков, вызвал в коридор бортмеханика и доверительно объяснил, что ему кровь из носа нужно в Нюду:

— Баба у меня там, жена. Сказали: хахаля завела себе. Застукать хочу. Застукаю — убью паскуду.

— Не, убивать не надо, — сразу проникся пониманием бортмеханик. — Что ты! Сидеть потом за нее! Ряшку начисти — и будет. И разводись. Если баба начала гулять — это, считай, все.

— Да, это все, — скорбно согласился Лозовский. — Так и сделаю. Не подбросите до Нюды? Сядете на минуту, я выскочу. В долгу не останусь. Как?

— Разрешение есть?

— А как же? От Бенджамина Франклина, — ответил Лозовский и извлек из бумажника стодолларовую купюру.

— Не, разрешение от фирмы, — пояснил бортмеханик.

Лозовский достал еще одну купюру:

— Не заменит?

— Не, мужик, — со вздохом сказал бортмеханик. — Не катит.

— А так? — спросил Лозовский, повышая ставку еще на сто долларов.

— Постой тут, поговорю с ребятами.

Минут через десять бортмеханик вернулся и с сожалением повторил:

— Не катит. Без разрешения никак. Не лезь в карман, не трави душу! За неделю до Нового года ребята подбросили в Нюду одного без разрешения, так весь экипаж уволили, вкалывают сейчас ремонтниками. И профсоюз не помог. Есть договор с фирмой: без разрешения никого не брать. А где сейчас работу найдешь? Так что извини, рады бы выручить. Ты вот что — вали на базу Новооктябрьского, они забрасывают оборудование по зимнику. А зимник идет как раз мимо Нюды. С ними и доберешься. И бабок не надо. Поставишь ребятам пару бутылок — без вопросов добросят.

Так и получилось, что в Нижневартовск Лозовский прилетел рано утром, а до Нюды, расположенной в ста восьмидесяти километрах северо-западнее Нижневартовска, добрался только вечером на санно-тракторном поезде из двух десятков гусеничных тягачей с волокушами, загруженными буровым оборудованием для Новооктябрьского месторождения.

Часов восемь он просидел в вагончике со сменными трактористами и ремонтниками, угорая от жара работающей на солярке печки и густого табачного дыма, при очередной остановке перебрался в кабину головного трактора.

Зимник сначала ломился по лесотундре и промерзшим болотам, каждые километров десять поезд останавливался, ремонтники, матерясь, выскакивали на мороз и обегали волокуши, проверяя крепление груза, потом дорога выровнялась.

— На реку вышли, на Нюду, — сказал тракторист, огромный, как и его трактор, средних лет мужичина в промасленном полушубке и сбитом на затылок заячьем треухе. — Километров восемьдесят будет нормалек, а потом снова начнется тряхомудина.

— Сколько же вы идете до места? — поинтересовался Лозовский.

— Когда как. Если в трое суток уложимся — считай, повезло. А то, бывает, и четверо. А если, не дай Бог, запуржит — так вообще.

— Платят-то хоть хорошо?

— Сколько в городе получают, так хорошо. А если как при коммунизме — никакого сравнения. По две-три тысячи за рейс привозили. Купить, правда, на те деньги чего захочешь — хрен в рыло, побегаешь и втридорога переплатишь. Но жить можно. Можно жить. Я так говорю: рабочему человеку, если руки-ноги есть и голова на плечах, при любой власти жить можно. Что коммунисты, что демократы, рабочему человеку одна холера. Те болтали, эти болтают. Свобода, свобода. Ее на хлеб не намажешь. А языком трепать и раньше трепали. Только что тогда в курилках, а нынче на митингах.