Златоборье, стр. 2

Сиганула Даша над пузырем на остров, где барахталось, а ей крыльями по голове, да еще дурным голосом завопило. Смотрит Даша: в осоке дедушкина лодка, что в половодье пропала. Весла на месте. Даша в лодку, толкнула веслом, и прощай остров Дрожащей осины! Через осоку, по кувшинкам, выгребла на протоку, на чистую воду… Вздохнула наконец. И тут — ах, смешная! Из-под передней скамьи выскочила куница. Забежала на самый нос лодки, туда-сюда головой вертит: человек вот он — страшно, и вода кругом — тоже страшно. Так и плыла Даша с куницей и приплыла к Семиструйному ручью. Никудина Ниоткудовича здесь уже не было. Он разгородил плотину и пошел встречать внучку. Пристала Даша к берегу, куница скакнула и была такова. А девочке не до куницы — вместо Родимой сосны корни, как огромный паук, да распиленные дедушкой чурки. Прибежала Даша в сторожку, а дедушки нет. То ли в лесничество ушел о сосне рассказывать, то ли расстроился и по лесу бродит.

Первым делом пошла в огород и посадила грядку бобов, а один бобок, самый крупный, принесла в строжку и бросила в подполье. Это и была ее тайная задумка. Хотелось Даше, чтоб бобовый росток принялся, как в сказке, расти, и чтоб пол пророс, и крышу, чтоб до самого неба достал. Нравилось ей сказкам верить, а в сказках бобок вырос так высоко, что хозяин избы к солнцу в гости ходил.

Дедушки все нет и нет. Решила Даша прибрать в сторожке. Наклонилась веник взять, а он из-под руки вывернулся и пошел ходить по полу, пыль взметая. Даша попятилась, толкнула дверь, а в дверях ступа стоит, и пестик сам собою толчет в ступе воду. Брызги так и летят. Даша на дедушкину постель, одеялом с головой укрылась. Да только чувствует, кровать поднимается, да и полетела, об углы стукаясь. Даша не кричит, помалкивает.

О чудесах дедушкиной сторожки она немного знала. Но чтоб на кровати летать, да среди бела дня! Вдруг скрипнула дверь, и кровать тотчас брякнула на все четыре ножки.

— Так! — сказал дедушка. — Внучку пугать взялись!

Даша уже выбралась из-под одеяла и храбро улыбалась.

— Я, дедушка, ничего. Я не очень… испугалась.

— Ну и молодец, а с этими я ужо побеседую. Как же это мы с тобой разошлись? Тропинка-то одна.

Рассказала Даша и про ягоды, и про плавание. Дедушка туча-тучей, она его успокаивает:

— Дедушка, все ведь хорошо кончилось. Даже лодка нашлась. Одну сосну Родимую жалко.

— Ужо будет им! — пообещал дедушка. — Бобы-то где?

— Да в грядке сидят.

— Ах, молодец! Работница наша.

— Какая же работница. — Даша покосилась на веник, ан кровать, стоявшую посреди избы, и вздохнула.

— Сей миг все будет на месте, — сказал дедушка. — Пирогами тебя угощу из сушеной черники да черемухи.

— Пироги долгое дело, дедушка. Печь ведь надо протопить.

— У кого долгое, да не у нас. Пошли на лужок, цветы проведаем.

Колокольчики, ромашки, Иван-да-марья, алые часики так тесно окружили их, что ступить было некуда.

— Это Даша, внучка моя! — говорил цветам Никудин Ниоткудович. — Хорошая девочка, цветов зря не срывает, бобы посадила.

К дедушке подлетели бабочки, пчелы, шмели. Садились ему на плечи, на бороду. И тут Дашу укусил в ногу муравей. Да пребольно!

— За что он меня, противный?! — рассердилась Даша.

— Да ты же норку закрыла! — покачал головою дедушка. — Я бы на твоем месте извинился.

— Извините, — сказала Даша муравьям.

— Ладно, пошли пироги есть, — сказал дедушка, вроде-бы не шутил.

И вот ведь чудо, когда они вошли в избу, все в ней блистало чистотой, стол был накрыт, и на большом блюде попыхивали румяными боками заказанные дедушкой пироги с сушеной черникой и с черемухой.

Дедушка! — Даша вздохнула. — Дедушка научи меня чудесам.

— Какой из меня учитель, — развел руками дедушка. — Переселяйся ко мне на лето. Сама всему научишься. Сегодня переночуй дома, а завтра утром собери рюкзак и перебирайся ко мне хоть до первого сентября.

БЕЛЫЙ КОНЬ

В полночь сел Никудин Ниоткудович под сорочьей сосной. В свистульку глиняную — в коняшку полосатую свистнул, в ладоши хлопнул, посошком о землю пристукнул. И — никого!

— Стыдно? — спросил Никудин Ниоткудович. — И на том спасибо, что не всю дурь свою перед Дашей выказали. Вот уеду к сыновьям в город — и оставайтесь себе не здоровье. Вместо меня пришлют какого-нибудь… с магнитофоном. Не то что птицы — лягушки сами себя не услышат. На меня разобиделись — меня и пугайте. Даша вас за друзей почитает, за хранителей Златоборья.

Хоть никто на горькие слова не отзывался, Никудин Ниоткудович знал — слушают. Еще как слушают!

— Беда ведь, право! — сокрушался лесник. — Одно, может, Златоборье и не тронуто на всем белом свете. Про нас забыли, потому что Проклятое место близко. На мою жизнь хватило счастья — в Златоборье, в Старорусском лесничестве службу служить. О Даше забота. Ей хочу передать Златоборье. Умников боюсь. Один болота осушает, другой сажает лес в степи, а лес обращает в степь. Тому реки не туда текут. Этому море подавай под окошком…

Замолчал Никудин Ниоткудович. С воды холодом потянуло. И вдруг — щелк, щелк! Соловей! Луна взошла. Поднялся Никудин Ниоткудович с корней Сорочьей сосны и пошел в Златоборье, за песней соловьиной. Во дворец свой никем не строенный, не писанный. Привела песня Никудина Ниоткудовича на болото. И смолкла.

Словно обнаженные мечи, сверкали под луной острые листья осоки. Из клубящегося тумана то являлись, то исчезали наконечники копий засадного полка — онемевший в безветрии камыш.

И — капля! Еще капля! Никудин Ниоткудович вздохнул, скосил на звук глаза: Белый Конь!

Он только что напился воды. С его серебряно-розовых губ падали капли. Конь потянулся головою к луне и пошел, пошел, не тревожа ни камышей, ни воды, ни самого воздуха, — туда, где зияла черная топь. Замер над бездною и все вытягивал жалобно шею, все всматривался в даль и за спину себе. Глаза огромные и в каждом — луна. Потом то ли вскрикнул, то ли всхрапнул, а вышел свист, так змеи болотные свистят. И побежал, вскидывая тонкие складные ноги. Хвост и грива разметались на ветру, вытянулись и, редея на глазах, слились в одно с белым серебром белого тумана.

«Белый Конь появился — жди новостей», — подумал Никудин Ниоткудович. Белый Конь бродит по земле со времен Батыя. Сшиблись в сече два войска, и одного не стало. Полегло. Конь прошел сквозь сабли и стрелы, да без хозяина в седле. Ловили чудо-коня татары — не дался. На болоте сгинул, да с той поры никак не сыщет поля, где хозяин остался. Никудин Ниоткудович и ясли ставил в лесу, чтоб пшеницей приманить Белого Коня, и стожки с отборною травою — не идет Белый Конь ни к яслям, ни к стожкам. Да и что ему трава, что ему пшеница, когда он лунные блики с воды собирает. И осенило: «Воду-то, однако ж, пьет! Может, Даше бы взяться приручить одичавшую лошадь?»

Сияя изумрудными перышками, выплыл на чистую воду селезень. Глаза у Никудина Ниоткудовича обрадовались. Он повел ими и всех увидел: лисий выводок в чащобе черемушника, тетерева на толстом суку, белку, повисшую вниз головой на одной задней лапке.

ДРУЖЕСКОЕ РАСПОЛОЖЕНИЕ

— Ну что ж, дочка! — вздохнула Василиса Никудиновна. — Посидим перед дорогой.

Никудин Ниоткудович забирал Дашу в Златоборье на все лето, до осени. Деревня Муромка была из горькорусский деревень, брошенная. Ее бы и вовсе снесли, да бульдозер гнать далеко. Из семидесяти домов незабитыми остались только трое. На Еловом краю жили дед Завидкин с бабкой Завидухой, на Березовом — Даша с родителями, за Певун-ручьем — бабушка Погляди — в — Окошко. Никто уже и не знал, сколько лет бабушке. Она как отправила на войну семерых сыновей, так и ждет. Участь Муромки решилась сама собой. Дашины родители, намыкавшись в городе по общежитиям, по частным комнатами квартирам, решили вернуться к прочной жизни на родной земле. Теперь Дашин отец был в отъезде. Колхоз продал небольшой трактор, и его надо было пригнать в Муромку. Дашины родители получили в аренду землю и сотню телочек. Скотные дворы от былого хозяйства в Муромке остались крепкие, теплые. Завидкины тоже встрепенулись. Взяли на откорм триста поросят, окликнули на подмогу сыновей с семьями. Ожила Муромка.