Потомок Микеланджело, стр. 84
2
Впрочем, о государственных деятелях, крупных функционерах наполеоновской эпохи много говорить не приходится: о них читатель может навести исчерпывающую справку в любой энциклопедии. Он узнает, в частности, что Талейран еще долго подвизался на политическом поприще, приумножал богатства и умер восьмидесяти четырех лет, оставив многомиллионное состояние; что его напарник Фуше не был столь счастлив в политике (подвело все то же «цареубийство») и окончил свои дни в изгнании, едва перешагнув за шестьдесят; что Паскье, в противовес своему бывшему начальнику Савари, прекрасно поладивший со всеми последующими правительствами, прожил почти столетие (95 лет), удостоился при Луи-Филиппе высших государственных должностей и даже академических лавров.
Гораздо труднее узнать из справочной литературы о судьбе лидеров противоположного лагеря, в той или иной мере связанных с героем повести. Здесь сведения приходится собирать по крупицам, и ведут они, в большинстве случаев, к весьма горьким размышлениям.
3
Два старейших филадельфа ушли первыми.
Эв Демайо умер в том же 1814 году, когда был освобожден из Сен-Пелажи.
Анджелони жил еще долго — до 1842 года. Но от борьбы за общее дело он отказался.
Живя то в Париже, то в Лондоне, он зарабатывал на пропитание литературной деятельностью и уроками.
С Буонарроти он переписывался по-прежнему, но взглядов его больше не разделял. Об идее «всеобщего счастья» он говорил теперь как о «химере», а своего друга Филиппа называл «безнадежным фантазером».
4
Потихоньку сошел с пути, которым так долго следовал, и Феликс Лепельтье.
Избавившись от полицейского надзора после 1806 года, он тотчас вернулся в Баквиль, где был избран мэром.
Как и большинство демократов, Лепельтье, уповая на новую программу императора, принял его восторженно.
Поэтому после вторичного падения Наполеона он был изгнан из Франции. Своим местопребыванием он избрал Брюссель, затем перебрался в Ахен, пока в 1819 году не получил разрешения вернуться на родину, где и умер в 1837 году.
С Буонарроти он больше не встретился, ни в Бельгии, куда Филипп был также выслан, ни во Франции, когда оба туда вернулись.
Невольно создается впечатление, что Лепельтье, отказавшийся от борьбы и порвавший с филадельфами, уклонялся от встречи со своим другом и единомышленником, которого некогда сам втравил в эту организацию и эту борьбу.
5
Симптоматична судьба и другого ярого филадельфа, бесстрашного Ригоме Базена.
Из руанской тюрьмы он написал императору в откровенном духе 1793 года. В письме есть такие слова: «…до вторжения неприятеля в пределы Отчизны я хотел твоего падения; сегодня, когда тебе и Родине угрожает одна опасность, я хочу твоего спасения…»
Неудивительно, что человек с такими настроениями встретил Наполеона в марте 1815 года столь же упоенно, как Лепельтье и другие.
Но по истечении «ста дней» и этот филадельф присмирел. Он начал было вновь издавать «Философские письма», на страницах которых прославлял умеренность и защиту гражданских прав, пытался примириться с «легитимной монархией», оставаясь, по собственному выражению, «республиканцем в душе». Но монархия не желала прощать бывшего филадельфа. Он вернулся в свой Манс, рассчитывая, что там будет легче, но и там его преследовали монархисты, пока в 1818 году не спровоцировали дуэль, на которой Базен и был убит.
Со своим старым приятелем и во многом единомышленником, Анри Сен-Симоном, Базену встретиться больше не довелось.
6
Что касается Сен-Симона, то в период Реставрации он сформировался окончательно как социальный теоретик и проповедник, весьма далекий от революции политической, но призванный произвести подлинную революцию в умах.
После «ста дней» он потерял место в Арсенале, но не огорчался этим, уйдя с головой в свое творчество.
А в 1819 году опубликовал небольшой памфлет, названный позднее «Параболой» и вызвавший настолько сильный отклик в общественном мнении, что автору чуть не пришлось познакомиться с тюрьмой, которой он столь счастливо избежал в предшествующее время. Он был привлечен к суду по поводу «оскорбления королевской семьи» и «подстрекательства к мятежным действиям».
В действительности в его этюде ни «оскорблений», ни «подстрекательств» не было, и подсудимый блестяще доказал это своим судьям.
В «Параболе» развивалась шире и глубже все та же мысль, к которой Сен-Симон впервые пришел еще в 1802 году и которая некогда так пленила Базена: будущее принадлежит только людям труда. Общество, утверждал Сен-Симон, резко распадается на две неравные части: производителей, которые создают, и тунеядцев, которые потребляют. По логике исторического развития первая категория, в состав которой входят промышленники, рабочие, творческая интеллигенция, в дальнейшем обретет все. Представители второй категории — принцы, герцоги, маршалы, генералы, сановники и епископы будут сметены историей и исчезнут с лица земли. Нынешний мир, заявил Сен-Симон, воистину перевернут вверх ногами. Но время исправит эту ошибку и все поставит на свои места. Наша задача — ускорить этот справедливый и неизбежный процесс…
Последовательнее и яснее, чем кто-либо из его предшественников, сумев выявить закономерность исторического развития, социолог утверждал в «Новом христианстве», опубликованном в 1825 году, что люди «должны организовать общество способом, наиболее выгодным для наибольшего их числа; во всех их работах и действиях целью их должно быть возможно более быстрое и возможно более полное улучшение морального и физического существования самого многочисленного и самого бедного класса…».
В том же 1825 году Сен-Симон умер на руках своих учеников. Ученики же развили его мысль и впервые сформулировали известный принцип социализма: «От каждого — по способностям, каждой способности — по ее делам».
7
Так в долгие годы реакции смещались акценты и размежевывались борцы.
Одни, полностью отказавшись от прежней общественной деятельности, ушли либо в мелкую благотворительность, либо в собственную скорлупу.
Другие, разочаровавшись в революции, занялись поисками новых идей и грядущих социальных перестановок. И здесь Сен-Симон не был одиноким: почти одновременно с ним его соотечественник Шарль Фурье проповедовал приход гармонического общества, а англичанин Роберт Оуэн планировал поселки единения и кооперации.
Что же касается друзей и единомышленников Филиппа Буонарроти, то все они, один за другим, выходили из игры и покидали ряды филадельфов.
Да и сами филадельфы словно растворялись в воздухе. Понятие это постепенно превращалось в атавизм, а затем и в миф: все меньше людей верило в существование подобной организации и ее тайную борьбу.
8
Но если исчезали филадельфы, а их вожди отходили от борьбы, то из этого не следует, что прекратилась борьба.
Чем больше лютовала реакция, чем яростнее «Священный союз» навязывал притихшей Европе свои карательные акции, тем решительнее сопротивлялись те, кто не желал порабощения и иноземного ига.
Не имея сил открыто бороться с «системой Меттерниха», патриотические группы уходили в подполье. Карбонарии, тугенбундовцы, филоматы и члены гетерий создавали свои ложи и венты, готовя революционные перевороты в Италии, Испании, Греции, Польше.
Мог ли в подобных условиях бесстрашный потомок Микеланджело, боец, закаленный в многолетней тайной войне против могущественнейшего из мировых властелинов, так просто уйти с арены и остаться равнодушным наблюдателем?
Вопрос явно риторический.
Человек, которого Михаил Бакунин называл «величайшим конспиратором XIX столетия», находился в самом центре боевых действий.