Соборяне, стр. 59
– Нынче все пьют, – уговаривали его.
– Действительно, действительно так, ну а я не могу.
– Курица, и та пьет, – поддерживал потчевавших дьякон Ахилла.
– Что ж, пускай и курица!.. Глупо это довольно, что ты, братец, мне курицу представляешь…
– Хуже курицы вы, отец, – укорял Ахилла.
– Не могу! Чего хуже курицы? Не могу!
– Ну, если уж вина никакого не можете, так хоть хересу для политики выпейте!
Захария, видя, что от него не отстают, вздохнул и, приняв из рук дьякона рюмку, ответил:
– Ну, еще ксересу так и быть; позвольте мне ксересу.
Глава седьмая
Бал вступал в новую фазу развития.
Только что все сели за стол, капитан Повердовня тотчас же успел встать снова и, обратившись к петербургской филантропке, зачитал:
Аристократка откупщичьей породы выслушала это стихотворение, слегка покраснев, и взяла из рук Повердовни листок, на котором безграмотною писарскою рукой с тысячью росчерков были написаны прочитанные стихи.
Хозяйка была в восторге, но гости ее имели каждый свое мнение как об уместности стихов Повердовни, так и об их относительных достоинствах или недостатках. Мнения были различны: исправник, ротмистр Порохонцев, находил, что сказать стихи со стороны капитана Повердовни во всяком случае прекрасно и любезно. Препотенский, напротив, полагал, что это глупо; а дьякон уразумел так, что это просто очень хитро, и, сидя рядом с Повердовней, сказал капитану на ухо:
– А ты, брат, я вижу, насчет дам большой шельма!
Но как бы там ни было, после стихов Повердовни всем обществом за столом овладела самая неподдельная веселость, которой почтмейстерша была уже и не рада. Говор не прекращался, и не было ни одной паузы, которою хозяйка могла бы воспользоваться, чтобы заговорить о сосланном протопопе. Между тем гостья, по-видимому, не скучала, и когда заботливая почтмейстерша в конце ужина отнеслась к ней с вопросом: не скучала ли она? та с искреннейшею веселостью отвечала, что она не умеет ее благодарить за удовольствие, доставленное ей ее гостями, и добавила, что если она может о чем-нибудь сожалеть, то это только о том, что она так поздно познакомилась с дьяконом и капитаном Повердовней. И госпожа Мордоконаки не преувеличивала; непосредственность Ахиллы и капитана сильно заняли ее. Повердовня, услыхав о себе такой отзыв, тотчас же в ответ на это раскланялся. Не остался равнодушен к такой похвале и дьякон: он толкнул в бок Препотенского и сказал ему:
– Видишь, дурак, как нас уважают, а о тебе ничего.
– Вы сами дурак, – отвечал ему шепотом недовольный Варнава.
Повердовня же минуту подумал, крепко взял Ахиллу за руку, приподнялся с ним вместе и от лица обоих проговорил:
И затем они, покрытые рукоплесканиями, сели.
– Вот видишь, а ты опять никаких и стихов не знаешь, – укорил Варнаву дьякон Ахилла; а Повердовня в эти минуты опять вспрыгнул уже и произнес, обращаясь к хозяйке дома:
– Что это за капитан! Это совсем душа общества, – похвалила Повердовню хозяйка.
– А ты все ничего! – надоедал Варнаве дьякон.
– Все! все! Пусть исправник начинает!
– Давайте все говорить стихи!
– Все! все! Пусть исправник начинает!
– А что ж такое: я начну! – отвечал исправник. – Без церемонии: кто что может, тот и читай.
– Начинайте! Да что ж такое, ротмистр! ей-богу, начинайте!
Ротмистр Порохонцев встал, поднял вровень с лицом кубок и, посмотрев сквозь вино на огонь, начал:
– Все читают, а ты ничего! – опять отнесся к Препотенскому Ахилла. – Это, брат, уж как ты хочешь, а если ты пьешь, а ничего не умеешь сказать, ты не человек, а больше ничего как бурдюк с вином.
– Что вы ко мне пристаете с своим бурдюком! Сами вы бурдюк, – отвечал учитель.
– Что-о-о-о? – вскричал, обидясь, Ахилла. – Я бурдюк?.. И ты это мог мне так смело сказать, что я бурдюк?!.
– Да, разумеется, бурдюк.
– Что-о-о?
– Вы сами не умеете ничего прочесть, вот что!
– Я не умею прочесть? Ах ты, глупый человек! Да я если только захочу, так я такое прочитаю, что ты должен будешь как лист перед травой вскочить да на ногах слушать!
– Ну-ну, попробуйте, прочитайте.
– Да и прочитаю, и ты теперь кстати сейчас можешь видеть, что у меня действительно верхняя челюсть ходит…
И с этим Ахилла встал, обвел все общество широко раскрытыми глазами и, постановив их на стоявшей посреди стола солонке, начал низким бархатным басом отчетистое:
– «Бла-годенствен-н-н-ное и мир-р-рное житие, здр-р-ра-авие же и спас-с-сение… и во всем благ-г-гое поспеш-шение… на вр-р-раги же поб-б-беду и одол-ление…» – и т. д. и т. д.
Ахилла все забирался голосом выше и выше, лоб, скулы, и виски, и вся верхняя челюсть его широкого лица все более и более покрывались густым багрецом и п?том; глаза его выступали, на щеках, возле углов губ, обозначались белые пятна, и рот отверст был как медная труба, и оттуда со звоном, треском и громом вылетало многолетие, заставившее все неодушевленные предметы в целом доме задрожать, а одушевленные подняться с мест и, не сводя в изумлении глаз с открытого рта Ахиллы, тотчас, по произнесении им последнего звука, хватить общим хором: «Многая, многая, мно-о-о-огая лета, многая ле-е-ета!»
Один Варнава хотел остаться в это время при своем занятии и продолжать упитываться, но Ахилла поднял его насильно и, держа его за руку, пел: «Многая, многая, мно-о-о-гая лета, многая лета!»
Городской голова послал Ахилле чрез соседа синюю бумажку.
– Это что же такое? – спросил Ахилла.
– Всей палате. Хвати «всей палате и воинству», – просил голова.
Дьякон положил ассигнацию в карман и ударил:
– «И вс-сей пал-лате и в-воинству их мно-о-огая лет-тта!»
Это Ахилла сделал уже превзойдя самого себя, и зато, когда он окончил многолетие, то петь рискнул только один привычный к его голосу отец Захария, да городской голова: все остальные гости пали на свои места и полулежали на стульях, держась руками за стол или друг за друга.
Дьякон был утешен.
– У вас редкий бас, – сказала ему первая, оправясь от испуга, петербургская дама.
– Помилуйте, это ведь я не для того, а только чтобы доказать, что я не трус и знаю, что прочитать.