Некуда, стр. 35
Старик вынул из бумажника письмо и подал его Лизе.
«Я на тебя сердита, Лиза, – писала мать Агния племяннице. – Таких штук выкидывать нельзя, легкое ли дело, что мы передумали? Разве это хорошо? Посмотри ты на своего отца, который хотел тебя избранить и связать, а потом, как ребенок, рад лететь к тебе на старости лет. Я тебя нимало не защищала и теперь говорю с тобою как с женщиною, одаренною умом и великодушием. Я говорю с тобою как с Бахаревою (в этом месте Лиза сделала гримаску, которую нельзя было истолковать в пользу родовых аргументаций матери Агнии). Посмотри ты на старика! Он ведь весь осунулся. Разве это можно так поступать, дитя мое? Он не только твой отец, но он еще старик, целую жизнь честно исполнявший то, что ему казалось его человеческим долгом. Ты боишься людской черноты и пошлости, бойся же, друг мой, гадчайшего порока в жизни, – бойся пренебрежительности и нетерпимости, и верь или не верь в Бога, а верь, что даже в этой жизни есть неотразимый закон возмездия, помни, что проклято то сердце, которое за любовь не умеет заплатить даже состраданием.
Твоя тетка
P. S. Никакого насилия, никаких резкостей против тебя употреблено не будет, только не бунтуйся ты сама, бога ради».
Прочитав это письмо, Лиза тщательно сложила его, сунула в карман, потом встала, подошла к отцу, поцеловала его самого и поцеловала его руку.
– Что? что, мой котенок? – спросил совсем расцветший старик.
– Я очень виновата перед вами, папа.
– Да, кажется, – отвечал старик, смаргивая нервную слезу и притворяясь, что ему попал в глаза дым.
– Но я не могла поступить иначе, – заметила Лиза.
– Ну, бог с тобой, если не могла.
Лиза опять обезоружилась.
– Но все-таки я виновата, – простите меня.
Бахарев нагнул дочь к себе и поцеловал ее.
– Тетя пишет, что вы не будете меня принуждать… Позвольте мне жить зиму в деревне.
– Да живи, живи! Я тебе нарочно Марину привез, и книги тебе твои привез. Живи, бог с тобой, если тебе нравится.
Лиза снова расцеловала отца, и семья с гостями разошлась по своим комнатам. Бахарев пошел с Гловацким в его кабинет, а Лиза пошла к Женни.
Скоро все улеглось и заснуло.
Легко было всем засыпать, глядя вслед беспокоившей их огромной туче, из которой вышел такой маленький гром.
Только один старик Бахарев часто вздыхал и ворочался, лежа на мягком диване в кабинете Гловацкого.
Наконец, далеко за полночь, тоска его одолела: он встал, отыскал впотьмах свою трубку с черешневым чубуком, раскурил ее и, тяжело вздохнув старою грудью, в одном белье присел в ногах у Гловацкого.
– Что ты не спишь? – спросил его пробудившийся Петр Лукич.
– Не спится, Петруха, – растерянно отвечал старик.
– Перестань думать-то.
– Не могу, брат. Жаль мне ее, а никак ничего не пойму.
– Оставь времени делать свое дело.
– Да что оставлять, когда ничего не пойму! Вижу, что не права она, а жаль. И что это такое? что это такое в ней?
– Нрав, брат, такой! стремления…
– Да какие же стремления?
– То-то: век, идеи, – все это…
– Да что за идеи-то, ты мне разъясни?
– Пытливость разума, ну, беспокойство… пройдет все.
Бахарев затянулся, осветил комнату разгоревшимся табаком, потом, спустив трубку с колен, лениво, но с особенным тщанием и ловкостью осадил большим пальцем правой ноги поднявшийся из нее пепел и, тяжело вздохнув, побрел неслышными шагами на диван.
– Я, Лизок, оставил Николаю Степановичу деньжонок. Если тебе книги какие понадобятся, он тебе выпишет, – говорил Бахарев, прощаясь на другой день с дочерью.
– Очень благодарю вас, папа.
– Да. Я заеду в Мерево, обряжу тебе залу и мой кабинет, а ты тут погости дня два-три, пока дом отойдет.
– Хорошо-с.
– Ну, будь здорова. А к нам побываешь? Побывай: я лошадей тебе оставлю. Будь же здорова; Христос с тобою.
Бахарев перекрестил дочь и уехал, а Лиза осталась одна, самостоятельною госпожою своих поступков.
Глава двадцать четвертая
В пустом доме
Вся наша знакомая уездная молодежь немного размышляла о положении Лизы, но все были очень рады ее переселению в Мерево. Надеялись беспрестанно видеть ее у Гловацких, рассчитывали вместе читать, гулять, спорить и вообще разгонять, чем бог пошлет, утомительное semper idem [10] уездной жизни.
А дело вышло совсем иначе.
Лиза как уехала в Мерево, так там и засела. Правда, в два месяца она навестила Гловацкую раза четыре, но и то, как говорится, приезжала словно жару хватить. Приедет утречком, посидит, вытребует к себе Вязмитинова, сообщит ему свои желания насчет книг и домой собирается.
– Что это с тобой делается, Лиза? – спрашивала ее Гловацкая: – я просто не узнаю тебя. Сердишься ты на меня, что ли?
– За что же мне на тебя сердиться, – я нимало к тебе не изменяюсь.
– Чего же ты от нас скрываешься?
– Я не скрываюсь.
– То, бывало, жалуешься, что нельзя к нам ездить, а теперь едва в две недели раз глаза покажешь, да и то на одну минуту. Что этому за причина?
– Какая же тут причина нужна? Мне очень хорошо теперь у себя дома; я занимаюсь – вот и вся причина.
Женни и спрашивать ее перестала, а если, бывало, скажет ей, прощаясь: «приезжай скорее, Лиза», то та ответит «приеду», да и только.
– Что же Лизавета Егоровна? – спрашивали Гловацкую доктор, Вязмитинов и Зарницын.
Женни краснела при этом вопросе. Ей было досадно, что Лиза так странно ставит дело.
– Уж не поссорились ли вы? – спрашивал ее несколько раз отец.
– Фуй, папа! что вам за мысль пришла? – отвечала, вся вспыхнув, Женни.
– То-то, я думаю, чту бы это сделалось: были такие друзья, а тут вдруг и охладели.
Женни становилось обидно за свое чувство, беспричинно заподозриваемое по милости странного поведения Лизы.
Это была первая неприятность, которую Женни испытала в отцовском доме.
Она попробовала съездить к Лизе. Та встретила ее очень приветливо и радушно, но Женни казалось, что и в этой приветливости нет прежней теплоты и задушевности, которая их связывала целые годы ранней юности.
Женни старалась уверить себя, что это в ней говорит предубеждение, что Лиза точно та же, как и прежде, что это только в силу предубеждения ей кажется, будто даже и Помада изменился.
Она не видала его почти два месяца. Только раз он прискакал в город, точно курьер, с запискою Лизы к Вязмитинову, переменил книги и опять улетел. Даже не присел и не разделся.
– Некогда, некогда, – отвечал он на приглашение Женни хоть съесть что-нибудь и обогреться.
Даже к доктору не зашел.
«В самом деле, может быть, что-нибудь спешное», – подумала тогда Женни и не обратила на это никакого внимания.
Зато теперь, встретив Помаду у одинокой Лизы, она нашла, что он как-то будто вышел из своей всегдашней колеи. Во всех его движениях замечалась при Лизе какая-то живость и несколько смешная суетливость. Взошел смелой, но тревожной поступью, поздоровался с Женни и сейчас же начал доклад, что он прочел Милля и сделал отметки.
– Вот место замечательное, – начал он, положив перед Лизою книжку, и, указывая костяным ножом на открытую страницу, заслонив ладонью рот, читал через Лизино плечо: «В каждой цивилизованной стране число людей, занятых убыточными производствами или ничем не занятых, составляет, конечно, пропорцию более чем в двадцать процентов сравнительно с числом хлебопашцев». Четыреста двадцать четвертая страница, – закончил он, закрывая книгу, которую Лиза тотчас же взяла у него и стала молча перелистывать.
Помада опять бросился к кучке принесенных им книг и, открыв «Русский вестник», говорил:
– А тут вот…
Помада тревожно взглянул на не обращавшую на него никакого внимания Лизу и затих. Потом, дождавшись, как она отбросила перелистываемую ею книгу, опять начал:
10
Однообразие (лат.).