Некуда, стр. 140

– Что с ним такое? – говорила Лиза, обращаясь к Розанову и Женни.

– Ну вот! Ах вы, Лизавета Егоровна! – воскликнул Помада сквозь грустную улыбку. – Ну скажите, ну что я за человек такой? Пока я скучал да томился, никто над этим не удивлялся, а когда я, наконец, спокоен, это всем удивительно. На свою дорогу напал: вот и все.

Приехав к Розанову, Помада попросил его дать ему бумаги и тотчас же сел писать. Он окончил свое писание далеко за полночь, а в восемь часов утра стоял перед Розановым во всем дорожном облачении.

– Куда ты так рано? – спросил его, просыпаясь, доктор.

– Прощай, мне пора.

– Да напейся же чаю.

– Нет, пора.

– Ведь до двенадцати часов еще долго.

– Нет пора, пора: прощай, брат Дмитрий.

– Постой же, лошадей запрягут.

Розанов крикнул человека и велел скорее запрячь лошадей, а сам стал наскоро одеваться.

– Ты что хочешь делать?

– Проводить тебя хочу.

– Нет! Бога ради, не надо, не надо этого! Ни лошадей твоих не надо, ни ты меня не провожай.

Розанов остановился, выпялив на него глаза.

– Прощай! Вот это письмо передай, только не по почте. Я не знаю адреса, а Красин его знает. Передай и оставайся.

– Да что же это такое за мистификация! Куда ты едешь, Помада? Ты не в Москву едешь.

– Будь же умен и деликатен: простимся, и оставь меня.

С этими словами Помада поцеловал Розанова и быстро вышел.

– Живи! – крикнул он ему из-за двери, взял первого извозчика и поехал.

Глава пятнадцатая

Механики

Письмо, оставленное Помадою в руках Розанова, было надписано сестре Мечниковой, Агате.

Розанов положил это письмо в карман и около десяти часов того же утра завез его Райнеру, а при этом рассказал и странности, обнаруженные Помадою при его отъезде.

– Да, все это странно, очень странно, – говорил Райнер, – но погодите, у меня есть некоторые догадки… С этой девушкой делают что-нибудь очень скверное.

Райнер взял письмо и обещался доставить его сам. Вечером Розанов, встретив его у Вязмитиновых и улучив минуту, когда остались одни, спросил:

– Ну, что ваши догадки?

– Оправдались.

– Что же с этой девушкой?

– Очень нехорошо. О боже мой! если б вы знали, какие есть мерзавцы на свете!

– Очень знаю.

– Нет, не знаете.

– Помилуйте, на земле четвертый десяток начинаю жить.

– Нет, ни на какой земле не встречал я таких мерзавцев, как здесь.

– Болотные, – подсказал Розанов.

После этого разговора, при котором Райнер казался несколько взволнованным, его против обыкновения не было видно около недели, и он очень плохо мог рассказать, где он все это время исчезал и чем занимался.

Расскажем, что делал в течение этого времени Райнер.

Тотчас, расставшись с Розановым, он отправился с письмом Помады в Болотную улицу и, обойдя с бесполезными расспросами несколько печальных домов этой улицы, наконец нашел квартиру Агаты.

– Пожалуйте, пожалуйте за мной, – трещала ему кривая грязная баба, идя впереди его по темному вонючему коридорчику с неровным полом, заставленным ведрами, корытами, лоханками и всякой нечистью. – Они давно уж совсем собрамшись; давно ждут вас.

– Приехали за вами! – крикнула баба, отворив дверь в небольшой чуланчик, оклеенный засаленными бумажками.

К двери быстро подскочила Агата. Она много изменилась в течение того времени, как Райнер не видал ее: лицо ее позеленело и немного отекло, глаза сделались еще больше, фигура сильно испортилась в талии. Агата была беременна, и беременности ее шел седьмой месяц. Белоярцев давно рассказывал это; теперь Райнер видел это своими глазами. Беременность Агаты была очевидна, несмотря на то, что бедная женщина встретила Райнера в дорожном платье. На ней был надет шерстяной линючий ватошник и сверху драповый бурнус, под которым был поддет большой ковровый платок; другой такой же платок лежал у нее на голове. При входе Райнера она тотчас начала связывать концы этого платка у себя за спиною и торопливо произнесла:

– Вот как! Так это вы за мною, monsieur Райнер?

– Я к вам, а не за вами. Вот вам письмо.

– От кого это? – спросила Агата и, поспешно разорвав конверт, пробежала коротенькую записочку.

– Что это значит? – спросила она, бледнея.

– Не знаю, – отвечал Райнер.

Агата передала ему записку:

«Я вас не могу взять с собою, – писал Помада, – я уезжаю один. Я вам хотел это сказать еще вчера, когда виделись у № 7, но это было невозможно, и это было бесполезно в присутствии № 11. В вашем положении вы не можете вынесть предприятия, за которое беретесь, и взять вас на него было бы подлостью, и притом подлостью бесполезною и для вас и для дела. Видеться с вами я не мог, не зная вашего адреса и будучи обязан не знать его. Я решился вас обмануть и оставить. Я все это изложил в письме к лицам, которые должны знать это дело, и беру всю ответственность на себя. Вас никто не упрекнет ни в трусости, ни в бесхарактерности, и все честные люди, которых я знаю по нашему делу, вполне порадуются, если вы откажетесь от своих намерений. Поверьте, что они вам будут не под силу. Вспомните, что вы ведь русская, зачем вам быть с нами? Примите мой совет: успокойтесь; будьте русскою женщиною и посмотрите, не верно ли то, что стране вашей нужны прежде всего хорошие матери, без которых трудно ждать хороших людей». Подписано: «Гижицкий».

– Вы хотели ехать в Польшу? – спросил Райнер, возвращая Агате письмо Помады, подписанное чужою фамилиею.

– Ну да, я должна была сегодня ехать с Гижицким. Видите, у меня все готово, – отвечала Агата, указывая на лежавший посреди комнаты крошечный чемоданчик и связок в кашемировом платке.

– Что ж вы там хотели делать?

– Ходить за больными.

– Да вы разве полька?

– Нет, не полька.

– Ну, сочувствуете польскому делу: аристократическому делу?

– Ах боже мой! Боже мой! что только они со мною делают! – произнесла вместо ответа Агата и, опустившись на стул, поникла головою и заплакала. – То уговаривают, то оставляют опять на эту муку в этой проклятой конуре, – говорила она, раздражаясь и нервно всхлипывая.

По коридору и за стенами конуры со всех сторон слышались человеческие шаги и то любопытный шепот, то сдержанный сиплый смех.

– Перестаньте говорить о таких вещах, – тихо проговорил по-английски Райнер.

– Что мне беречь! Мне нечего терять и нечего бояться. Пусть будет все самое гадкое. Я очень рада буду, – отвечала по-русски и самым громким, нервным голосом Агата.

Райнер постоял несколько секунд молча и, еще понизив голос, опять по-английски сказал ей:

– Поберегите же других, которым может повредить ваша неосторожность.

Девушка, прислонясь лбом к стенке дивана, старалась душить свои рыдания, но спустя пару минут быстро откинула голову и, взглянув на Райнера покрасневшими глазами, сказала:

– Выйдите от меня, сделайте милость! Оставьте меня со всякими своими советами и нравоучениями.

Райнер взял с чемодана свою шляпу и стал молча надевать калоши, стараясь не давать пищи возрастающему раздражению Агаты.

– Фразеры гнусные! – проговорила она вслух, запирая на крючок свою дверь тотчас за Райнеровой спиной.

Райнера нимало не оскорбили эти обидные слова: сердце его было полно жалости к несчастной девушке и презрения к людям, желавшим сунуть ее куда попало для того только, чтобы спустить с глаз.

Райнер понимал, что Агату ничто особенное не тянуло в Польшу, но что ее склонили к этому, пользуясь ее печальным положением. Он вышел за ворота грязного двора, постоял несколько минут и пошел, куда вели его возникавшие соображения.

Через час Райнер вошел в комнату Красина, застав гражданина готовящимся выйти из дома.

Они поздоровались.

– Красин, перестали ли вы думать, что я шпион? – спросил ex abrupto [76] Райнер.

– О, конечно, как вам не стыдно и говорить об этом! – отвечал Красин.