Некуда, стр. 114

– Я сегодня уезжаю.

– Как уезжаешь? Как ты смеешь уезжать?

– Увидите.

– Ах ты, разбойница, – прошипела мать и крикнула: – Егор Николаевич!

– Не поднимайте, maman, напрасно шуму, – проговорила Лиза.

– Егор Николаевич! – повторила еще громче Ольга Сергеевна и, покраснев как бурак, села, сложа на груди руки.

Лиза продолжала соображать, как ей что удобнее разместить по чемодану.

– Как же это вы одни поедете, сударыня?

– Это для вас все равно, maman. Я у вас жить решительно не могу: вы меня лишаете общества, которое меня интересует, вы меня грозили посадить в смирительный дом, ну, сажайте. Я с вами не ссорюсь, но жить с вами не могу.

– Ах, ах, разбойница! ах, разбойница! она не может жить с родителями! Но я за тебя несу ответственность перед обществом.

– Перед обществом, maman, всякий отвечает сам за себя.

– Но я, милостивая государыня, наконец, ваша мать! – вскрикнула со стула Ольга Сергеевна. – Понимаете ли вы с вашими науками, что значит слово мать: мать отвечает за дочь перед обществом.

– Maman, если б вы меня знали…

– Где мне понимать такую умницу!

– Положим, и так.

– Философка, сочинения сочинять будет, а мать дура.

– Я этого не говорю.

– Еще бы! А я понимаю одно, что я слабая мать; что я с тобою церемонилась; не умела учить, когда поперек лавки укладывалась.

– Прошлого, maman, не воротишь; но если вас беспокоит ваша ответственность за меня перед обществом, то я вам ручаюсь…

– Гм! в чем это вы ручаетесь?

– Я потому и сказала, что вы меня не знаете…

– Да.

– Я неспособна…

– Вы только неспособны к благодарности, к хорошему вы неспособны; к остальному ко всему вы очень способны.

– Положим, и так, maman. Я только хочу успокоить вас, что вы никогда не будете компрометированы перед обществом.

– Как! как я не буду компрометирована? А это что?

Ольга Сергеевна указала на чемодан.

– Это ничего, maman: я уеду и буду жить честно; вы не будете краснеть за меня ни перед кем.

– Ах ты, разбойница этакая! – прошептала Ольга Сергеевна и порывисто бросилась к Лизе.

Лиза осторожно отвела ее от себя и сказала:

– Успокойтесь, maman, успокойтесь.

– Вон, вынимай вон вещи.

По лестнице поднимался Егор Николаевич.

– Что это такое? – спрашивал он.

– Вот вам, батюшка-баловник, любуйтесь на свою балованную дочку! Ох! ох! воды мне, воды… воддды!

Ольга Сергеевна упала в обморок, продолжавшийся более часа. После этого припадка ее снесли в спальню, и по дому пошел шепот.

– Чтоб я этого не слыхал более! – строго сказал Лизе отец и вышел.

– Папа, я решилась, и меня ничто не удержит, – отвечала вслед ему Лиза.

– И слышать не хочу, – махнув рукой, крикнул Бахарев и ушел в свою комнату.

Лиза окончила свою работу и села над уложенным чемоданом.

Вошла няня. Говорила, говорила, долго и много говорила старуха; Лиза ничего не слыхала.

Наконец ударило одиннадцать часов. Лиза встала, сослала вниз свои вещи и, одевшись, твердою поступью сошла в залу.

Егор Николаевич сидел и курил у окна.

– Прощайте, папа, – сказала, подойдя к нему, Лиза.

Старик не взглянул на нее и ничего не ответил. Лиза подошла к двери материной комнаты; сестра ее не пустила к Ольге Сергеевне.

– Ну, прощай, – сказала Лиза сестре.

Они холодно поцеловались.

– Папа, прощайте, я уезжаю, – сказала Лиза, подойдя снова к отцу.

– Иди от меня, – отвечал старик.

– Я вас ничем не огорчаю, папа; я не могу здесь жить; я хочу трудиться.

– Пошла, пошла от меня.

Лиза поймала и поцеловала его руку.

– Да что это, однако, за вздор в самом деле, – сказал со слезами на глазах старик. – Я тебе приказываю…

Лиза молчала.

– Я тебе приказываю, чтоб это все сейчас было кончено.

– Не могу, папа.

– С кем же ты едешь? Без бумаги, без денег едешь?

– У меня есть мой диплом и деньги.

– Ты врешь! Какие у тебя деньги? Что ты врешь!

– У меня есть деньги; я продала мой фермуар.

– Боже мой! фермуар, такой прелестный фермуар! – застонала, выходя из дверей гостиной, Ольга Сергеевна. – Кто смел купить этот фермуар?

– Этот фермуар мой, maman; он принадлежал мне, и я имела право его продать. Его мне подарила тетка Агния.

– Фамильная вещь, боже мой! наша фамильная вещь! – стонала Ольга Сергеевна.

Лизе становилось все тяжелее, а часовая стрелка безучастно заползала за половину двенадцатого.

– Прощай, – сказала Лиза няне.

Абрамовна стояла молча, давая Лизе целовать себя в лицо, но сама ее не целовала.

– Оставаться! – крикнул Егор Николаевич, – иначе… я велю людям…

– Папа, насильно вы можете приказать делать со мною все, что вам угодно, но я здесь не останусь, – отвечала, сохраняя всю свою твердость, Лиза.

– Мы поедем в деревню.

– Туда я вовсе ни за что не поеду.

– Как не поедешь? Я тебе велю.

– Связанную меня можете везти всюду, но добровольно я не поеду. Прощайте, папа.

Лиза опять подошла к отцу, но старик отвернул от нее руку.

– Вбрварка! вбрварка! убийца! – вскрикнула, падая, Ольга Сергеевна.

Лиза, бледная как смерть, повернула к двери.

Мимоходом она еще раз обняла и поцеловала Абрамовну.

Старуха вынула из-под шейного платка припасенный ею на этот случай небольшой образочек в серебряной ризе и подняла его над Лизой.

– Дай сюда образ! – крикнул, сорвавшись с места, Егор Николаевич. – Дай я благословлю Лизавету Егоровну, – и, выдернув из рук старухи икону, он поднял ее над своею головой против Лизы и сказал:

– Именем всемогущего Бога да будешь ты от меня проклята, проклята, проклята; будь проклята в сей и в будущей жизни!

С этими словами старик уронил образ и упал на первый стул.

Лиза зажала уши и выбежала за двери.

Минут десять в зале была такая тишина, такое мертвое молчание, что, казалось, будто все лица этой живой картины окаменели и так будут стоять в этой комнате до скончания века. По полу только раздавались чокающие шаги бродившей левретки.

Наконец Егор Николаевич поднял голову и крикнул:

– Лошадь, скорее лошадь.

Через десять минут он почти вскачь несся к петербургской железной дороге.

При повороте на площадь старик услышал свисток.

– Гони! – крикнул он кучеру.

Лошадь понеслась вскачь.

Егор Николаевич бросился на крыльцо вокзала.

В эту же минуту раздалось мерное пыхтенье локомотива, и из дебаркадера выскочило и понеслось густое облако серого пара.

Поезд ушел.

Егор Николаевич схватился руками за перила и закачался. Мимо его проходили люди, жандармы, носильщики, – он все стоял, и в глазах у него мутилось. Наконец мимо его прошел Юстин Помада, но Егор Николаевич никого не видал, а Помада, увидя его, свернул в сторону и быстро скрылся.

«Воротить!» – хотелось крикнуть Егору Николаевичу, но он понял, что это будет бесполезно, и тут только вспомнил, что он даже не знает, куда поехала Лиза.

Ее никто не спросил об этом: кажется, все думали, что она только пугает их.

Из оставшихся в Москве людей, известных Бахаревым, все дело знал один Помада, но о нем в это время в целом доме никто не вспомнил, а сам он никак не желал туда показываться.

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

Ночь в москве, ночь над рекой Саванкой и ночь в «Италии»

Я видел мать, только что проводившую в рекруты единственного сына, и видел кошку, возвращавшуюся в дом хозяина, закинувшего ее котят.

Мой дед был птичный охотник. Я спал у него в большой низенькой комнате, где висели соловьи. Наши соловьи признаются лучшими в целой России. Соловьи других мест не умеют так хорошо петь о любви, о разлуке и обо всем, о чем сложена соловьиная песня.

Комната, в которой я спал с соловьями, выходила окнами в старый плодовитый сад, заросший густым вишенником, крыжовником и смородиною.