Лиходолье, стр. 73

– Не оборачивайс-с-ся.

Что-то упало ему на голову, накрывая тяжелой, плотной, душной тканью с едва ощутимым запахом полыни и лаванды, и Викториан почувствовал, как маленькие, покрытые твердой чешуей ладони цепко хватают его за плечи, легко роняя лицом вниз.

Он упал, как поваленное дерево, – неловко, крепко ударяясь подбородком о сухую и твердую, как камень, землю.

Низкое, раздраженное шассье шипение почти заглушает чуждое, хриплое, булькающее дыхание неведомого существа, топчущегося совсем рядом с ним. Вик чувствовал, как натягивается ткань плаща, который Мия набросила ему на голову, будто кто-то наступил на него. Кто-то тяжелый, с немыслимой, нечеловечьей походкой.

Ужас молнией проходит через сердце, ледяным камнем гнездится где-то в животе.

Он-то под плащом, в убежище ненадежном, но проверенном. А Змейка?

Неужели она встретит лихо лицом к лицу?

…Холодный камень мостовой успокаивает ссадину на подбородке. Мамина юбка легкая, воздушная, но очень плотная, она сшита из шуршащего, как папиросная бумага, шелка, и от нее тонко пахнет белыми розами. Гул голосов. Пронзительный, на грани восприятия, свист дудочки.

– Не с-с-смотри!

Рядом с ним корчится что-то большое, тяжелое, часто, с присвистом, дышащее. Бьется, как рыба, угодившая в сеть, старается вырваться. И шипит, как красная от жара головешка, брошенная в холодную воду.

Страх превратил маленького мальчика в камень, в крохотного зверька, в безумной надежде прячущегося под ненадежной защитой большого листа лопуха. Человек, вокруг которого только что вращалась его маленькая вселенная, внезапно исчез в этом свисте и шипении, остался где-то за пределами его темного, ненадежного убежища.

Щелчок – позже он будет различать этот звук спущенной арбалетной тетивы среди сотен других, – за ним сдавленный хрип и оглушающая тишина, в которой что-то шумно падает рядом, тяжело оседая на камни.

Через дырочку в шелке видна лишь тонкая рука, безжизненно распластавшаяся на мостовой, – змеиные чешуйки блестят на солнце очень ярко, как драгоценные камни, а плотный шелк юбки с одной стороны начинает пропитываться чем-то темным и липким, остро пахнущим железом.

Кто-то хватает его, одним рывком сдергивая шуршащее убежище в сторону, и лишь тогда он начинает кричать, захлебываясь плачем, лягаться ногами, силясь освободиться…

Вику на мгновение почудилось, будто бы ему снова шесть лет и его снова прячет шасса, скрывая от того, чего ему никак нельзя видеть. А сама остается, снова смотрит в лицо своей смерти и ничего не просит взамен. И тошно от этого липкого, противного страха, тошно от себя самого, что позволяет ей снова это делать.

Ледяной комок ужаса тает, растопленный горячей, как огонь, злостью, в первую очередь, на самого себя. Тогда он был ребенком, который ничего не мог сделать. Но теперь подобных отговорок больше не будет, да и сам он давно не ребенок, кое-что знает и умеет. Значит, и прятаться больше не имеет права.

Лежа на животе, Викториан нащупал цепочку, потянул за нее, вытаскивая из-за пазухи тоненькую, хрупкую, как лунный луч, свирельку. Кое-как приподнялся на локтях, закрыл глаза, перебирая в уме мелодии, а в итоге заиграл ту, что не призывала, а отгоняла нечисть. Ту, что тихонько шептала – нет здесь ничего интересного, да и вообще ничего и никого здесь нет. Успокаивала, упрашивала идти своей дорогой, не оглядываясь…

Кто-то резко отбросил в сторону прикрывающий дудочника плащ – Вик только крепче зажмурился, но каким-то чудом не сфальшивил, хотя горло сдавило неприятным, болезненным спазмом.

Тонкая жесткая рука очень легко дотронулась до его плеча.

– Вик, – голос у шассы дрожал, прерывался, то и дело скатываясь на едва разборчивое, жутковатое шипение, – оно уш-ш-шло. Чес-с-стно.

Право слово, ему еще никогда не было так до одури страшно открывать глаза.

Ясмия стояла рядом с ним на коленях, упорно отворачивая в сторону лицо, почти полностью покрывшееся золотой змеиной чешуей. Часть прядей, свисавших на лоб, обратилась в короткие янтарные шипы, торчащие из взлохмаченных, неровно остриженных волос, как усики бабочки. С подбородка на шею спускался сложный, вычурный узор из бликующих на солнце чешуек, подогнанных друг к другу плотно-плотно и мерцавших наподобие драгоценного ожерелья. Шасса бросила взгляд на оборотня, сидящего на корточках в куче лохмотьев, которые когда-то были его одеждой, посмотрела на Вика, с огромным трудом сумевшего оторвать свирельку от губ.

– Я чудовище, да? Нелюдь?

Музыкант очень медленно сел, а потом неожиданно сам для себя схватил Ясмию в охапку, не обращая внимания на то, что ее ставшие жесткими волосы больно царапают свежую ссадину на подбородке. Крепко прижал к груди – живую, неискалеченную, драгоценную золотую змею, ощущая, как от неожиданно нахлынувшего облегчения слабеют колени и начинают мелко-мелко дрожать руки. Что-то, что не давало ему покоя много лет, внезапно лопнуло, как распиравший изнутри мыльный пузырь, оставив после себя удивленную, гулко звенящую пустоту. Будто бы исчезла тупая, ноющая боль, с которой уже давно свыкся, – она просто перестала беспокоить, как внезапно излечившаяся старая рана.

– Дурочка, – тихо выдохнул змеелов, гладя бывшую лирху по затылку, покрытому гладкой, скользкой чешуей. – Ты самая красивая.

И в тот момент это было истинной правдой.

Глава 6

Ромалийский посох раскололся по всей длине, едва я сошла с серебристой дороги берегинь на каменистую тропку, вьющуюся вдоль обрыва. Острая щепка прорезала мне ладонь не хуже лезвия ножа, я приглушенно вскрикнула больше от неожиданности, чем от боли, слепо шагнула в сторону – и тотчас почувствовала, как неровный край тропы осыпается крупным слежавшимся песком и камушками, увлекая меня следом за собой.

Чья-то сильная рука ухватила меня за запястье и оттащила подальше от пропасти, крепко прижав спиной к неровной шершавой скале.

– Вот дурища, – тихо пророкотал харлекин, переминаясь с ноги на ногу и оглядываясь по сторонам. После превращения в степи он не дал себе труда, чтобы одеться, и сейчас, судя по всему, не слишком радовался мелким камушкам под босыми ступнями. – Вывела нас на какую-то козью тропу, до утра теперь не спустимся. Дудочник, так он точно шею свернет, вот увидишь. Ждать надо, пока солнце встанет. Все равно ни один идиот на ночь глядя сюда не сунется, точно тебе говорю.

Искра шумно вздохнул и пристально посмотрел на меня.

– Кровью пахнет. Ты поранилась?

– Я… – только сейчас я поняла, что все еще сжимаю в опущенной руке посох, который не разваливался на части лишь благодаря веревочке, которой я крепко обвязала оголовье, – поцарапалась… щепка попалась острая.

– Дай посмотрю.

Я лишь упрямо помотала головой, пряча руку с посохом за спину.

– Искра, а куда Вик делся, он же первым шел?

Оборотень указал на небольшой козырек, выступающий из неровного тела скалы чуть в стороне от того места, где мы стояли. Тропа поднималась к нему очень круто, и непонятно было, то ли идти по ней, то ли уже карабкаться, помогая себе руками и стараясь не оглядываться назад, чтобы ненароком не оступиться и не свернуть себе шею при падении.

– Там вроде бы пещера. Змеелов туда только что забрался, а поскольку я не слышал ни воплей, ни звука падения, это означает, что его там ничего не сожрало, да и упасть он тоже не упал. Значит, и для нас безопасно будет. Давай сюда свой посох, иначе ты в жизни туда не заберешься.

Я не успела даже возразить, как Искра перехватил мою руку, которую я прятала за спиной, за запястье и тихонько выругался, увидев щепку, глубоко засевшую в ладони, и кровь, темными капельками стекающуюся по расколотому посоху.

– Что же ты так цепляешься за эту деревяшку, а? Змейка?

Я не слушала. Я смотрела на то, как тускнеет ромалийский посох, как перестают мягко светиться непонятные значки, читать которые так и не успела меня научить лирха Ровина. Как дерево в моей руке, которое я привыкла ощущать теплым, живым, постепенно остывало, умирало, становясь холодным и тяжелым.