11/22/63, стр. 112

Инвалидное кресло с прикрепленной к одному из подлокотников пепельницей одиноко стояло под деревом, где старик провел чуть ли не все дни ушедшего лета.

Я подъехал, постоял у своего автомобиля до отбытия катафалка. Потом (хотя и понимал, что время выбрано, мягко говоря, неудачно) пересек улицу и направился к крыльцу. Остановился у первой ступени, приподнял шляпу.

– Дамы, приношу соболезнования в связи с вашей утратой.

Мне ответила старшая из женщин – жена, ставшая вдовой:

– Вы здесь бывали и раньше.

Действительно бывал, хотелось сказать мне. Это будет покруче профессионального футбола.

– Он вас видел. – Не обвинение, а констатация факта.

– Я искал квартиру в этом районе. Вы будете жить здесь и дальше?

– Нет, – ответила молодая толстуха. – От него осталась стра-а-аховка. Единственное, что осталось. Не считая медалей в коробке. – Она всхлипнула. Поверьте, у меня защемило сердце, потому что они действительно горевали.

– Он говорил, что вы призрак, – продолжила вдова. – Говорил, что мог видеть сквозь вас. Потому что рехнулся. Три года тому назад, когда у него случился удар и ему подвесили этот мешок для мочи. Мы с Идой возвращаемся в Оклахому.

А может, поедете в Мозель? – едва не вырвалось у меня. Вроде бы туда отправляются те, кто съезжает с квартиры.

– Чего вы хотите? – спросила дочь покойного. – Нам надо отнести его костюм в похоронное бюро.

– Мне нужен телефонный номер вашего арендодателя, – ответил я.

Глаза вдовы блеснули.

– И сколько вы готовы за него заплатить, мистер?

– Я дам его вам бесплатно, – вмешалась молодая женщина с балкона второго этажа.

Скорбящая дочь посмотрела вверх и предложила женщине закрыть свой рот. Обычное дело для Далласа. Для Дерри тоже.

Приветливые соседи.

Глава 19

Пришествие Джорджа де Мореншильдта случилось пятнадцатого сентября, в субботу, во второй половине этого мрачного и дождливого дня. Он сидел за рулем «Кадиллака» цвета кофе, совсем как в песне Чака Берри. Компанию ему составляли Джордж Баух, его я уже видел, и еще один мужчина, мне незнакомый, сухощавый, с ежиком седых волос и прямой спиной военного, отдавшего армии много лет и, судя по всему, не пожалевшего об этом. Де Мореншильдт обошел автомобиль и открыл багажник. Я поспешил за дистанционным микрофоном.

Когда вернулся, Баух держал в руках складной манеж, мужчина с военной выправкой – ворох игрушек. Де Мореншильдт ничего не нес и первым поднялся по лестнице, вскинув голову и расправив плечи. Высокий, крепко сложенный, с зачесанными чуть набок седеющими волосами, он всем своим видом говорил (по крайней мере мне): Мои дела, цари, узрите – и отчайтесь. Ибо я ДЖОРДЖ.

Я вставил в розетку штепсель магнитофона, надел наушники и навел миску с микрофоном на дом на другой стороне улицы.

Марины в гостиной не было. Ли сидел на диване, читал при свете стоявшей на комоде лампы какую-то толстую книгу в бумажной обложке. Услышав шаги на крыльце, он нахмурился и бросил книгу на кофейный столик. Наверняка он думал: Опять эти чертовы эмигранты.

Но Ли поднялся, чтобы ответить на стук в дверь. Он протянул руку незнакомцу с серебристыми волосами, но де Мореншильдт удивил его – и меня, – обняв Ли и расцеловав в обе щеки. Потом, взяв за плечи, отстранил Освальда на расстояние вытянутой руки. Заговорил громко, с сильным, как мне показалось, немецким, а не русским акцентом:

– Дайте мне взглянуть на человека, который отправился в столь дальние края и вернулся, сохранив идеалы!

Вновь обнял Ли. Голова последнего чуть возвышалась над плечом де Мореншильдта; и я увидел нечто еще более удивительное: Ли Харви Освальд улыбался.

Марина вышла из малой спальни с Джун на руках. Радостно вскрикнула, увидев Бауха, и поблагодарила его за манеж и за игрушки, которые называла, с учетом ограниченного запаса слов, «детские, чтобы играть». Сухощавого мужчину Баух представил как Лоренса Орлова – полковника Лоренса Орлова, если изволите, – а де Мореншильдта – как «друга русского сообщества».

Баух и Орлов принялись расставлять манеж посреди гостиной. Марина стояла рядом с ними, щебеча на русском. Как и Баух, Орлов не мог оторвать глаз от молодой русской мамы. Марина вышла к ним в топике и шортах, выставлявших напоказ бесконечно длинные ноги. Улыбка Ли поблекла. Он возвращался к привычной угрюмости.

Только де Мореншильдт этого не допустил. Он заметил лежавшую на кофейном столике книгу, которую читал Ли, и поднял ее.

– «Атлант расправил плечи»? – Он обращался только к Ли, полностью игнорируя остальных, которые восторгались новым манежем. – Айн Рэнд? И зачем это читать молодому революционеру?

– Чтобы знать своего врага, – ответил Ли, а когда де Мореншильдт радостно расхохотался, вновь заулыбался.

– И что вы думаете cri de coeur мисс Рэнд? – Когда я прослушивал пленку, эта фраза зацепила меня: она практически полностью повторила вопрос, который задала Мими Коркорэн, спрашивая меня о романе «Над пропастью во ржи».

– Я думаю, она проглотила ядовитую наживку, – ответил Освальд, – а теперь зарабатывает деньги, продавая ее другим людям.

– Совершенно верно, мой друг. Лучше и не скажешь. Я в этом уверен. Но придет день, когда все рэнд этого мира ответят за свои преступления. Вы в это верите?

– Я это знаю, – будничным тоном ответил Ли.

Де Мореншильдт сел на диван, похлопал по нему радом с собой.

– Присядьте. Я хочу услышать о ваших приключениях на моей родине.

Но тут Баух и Орлов подошли к Ли и де Мореншильдту. Далее все заговорили на русском. На лице Ли отражалось сомнение, однако де Мореншильдт что-то сказал ему, после чего Ли кивнул и повернулся к Марине. Его слов я не понял, но взмах руки в сторону двери и не требовал комментариев: Иди, мол, иди.

Де Мореншильдт бросил ключи Бауху, который их не поймал. Когда он наклонился, чтобы поднять ключи с истертого зеленого ковра, де Мореншильдт и Ли обменялись веселыми взглядами.

Затем Баух и Марина с малышкой на руках вышли из гостиной и уехали на роскошном «Кадиллаке» де Мореншильдта.

– Теперь у нас будет несколько минут покоя, мой друг. – Де Мореншильдт повернулся к Ли. – И мужчины раскроют бумажники, что хорошо, правда?

– Меня мутит от постоянного раскрывания бумажников, – ответил Ли. – Рина начинает забывать, что мы вернулись в Америку не для того, чтобы купить новый холодильник и кучу платьев.

Де Мореншильдт отмел его нытье.

– Пот со спины капиталистического борова. Парень, разве не достаточно того, что ты живешь в таком жалком доме?

– Да уж, он оставляет желать лучшего.

Де Мореншильдт хлопнул Ли по спине с такой силой, что тот едва не слетел с дивана.

– Крепись! За все, что ты терпишь сейчас, потом тебе воздастся сторицей. Ты ведь в это веришь? – А после кивка Ли добавил: – Расскажи мне, как идут дела в России, товарищ... можно я буду называть тебя «товарищ», или тебя не устраивает такая форма обращения?

– Назовите хоть горшком, только в печь не ставьте. – И Ли рассмеялся. Я видел, что он тянется к де Мореншильдту, как цветок – к солнцу после дождя.

Ли заговорил о России. Многословно и помпезно. Меня не очень-то интересовали его разглагольствования о том, как коммунистическая бюрократия отняла у народа все блестящие довоенные социалистические идеи (о Великой сталинской чистке тридцатых годов он не упомянул). Ли назвал Никиту Хрущева идиотом, однако и эти его суждения не вызвали у меня никакого интереса: в любой здешней парикмахерской или будке чистильщика обуви американских лидеров называли точно так же. Менее чем через четырнадцать месяцев Освальд мог изменить курс истории – но оставался занудой.

Заинтересовало меня другое: как слушал де Мореншильдт. В этом он не отличался от самых обаятельных и харизматических личностей. Всегда задавал нужный вопрос в нужное время, не отрывал глаз от лица говорящего, ненавязчиво подводя своего собеседника к мысли, что тот – самый знающий, самый мудрый, самый интеллектуальный человек на всей планете. И вполне возможно, что с таким слушателем Ли встретился впервые в жизни.