60-я параллель(изд.1955), стр. 174

— Он? — одним дыханием проговорила Ира Краснопольская, поднося руку к горлу. — Он? Женя? Да?

Старший, странно замычав, схватился за голову, а младший едва успел подхватить ее, опустить на диван.

— Нет, что вы, дорогая, нет, нет! Не надо, не надо, что вы! Ох, какие же мы олухи, Борис!

Но Ира уже не слышала его...

Глава LXVI. ЛИЗА МИГАЙ ВЫПРЯМИЛАСЬ

В воскресенье утром Лизе Мигай передали записку «с воли».

Прочитав письмо, Лиза улыбнулась. Как ни странно, но всё то, о чем просили они, было, по ее мнению, не так уж трудно. Даже особенно «крепиться» не надо. Ей везло всё последнее время.

«Катаринэ Разумофф» сумела с первых же допросов внушить немцам, что она не имеет никакого отношения к партизанам. Она была просто нищенкой, побирушкой... Пусть наведут справки о ней: от Городца до Сяберского озера, от Серебрянки до Мшинской, всюду подавали милостыню горбатенькой Кате...

«Ночевать? Милый, да где я только не ночевала! Мне полешко — подушка, а кочечка — и весь сенничок».

Она сама удивлялась себе, Лиза, как ловко у ней выходила местная речь, какие смешные она на ходу вспоминала и от себя придумывала прибаутки, чтобы убедить этих глупых и гадких переводчиц и следователя, что перед ними простоватая недалекая женщина-калека... Видимо, у ней был настоящий артистический талант; а вот ведь не знала!

Боялась она одного: только бы ей не попался на пути кто-нибудь из светловских или из корповских; только бы — не со зла, конечно, а по недогадке, от растерянности и страха! — не запутал бы ее. Не признали бы ее при немцах! Но и этого не случилось.

Часа через два после того, как ей на дворе, где она с другими заключенными скалывала лед, сунули записку, за ней пришли.

«Полицаю», который ее допрашивал, лень, должно быть, было ехать сегодня к ней в тюрьму; он, как то часто случалось, вызывал арестованную сегодня к себе в комендатуру.

С конвойным, плохо побритым, чернявым пожилым саксонцем, они прошли несколько кварталов. Немец слабо следил за ней: он лениво жмурился под вешним солнцем, бормотал что-то... Если бы не ее горб, она, чего доброго, могла бы сбежать по дороге. Впрочем, если бы не ее горб, ее и конвоировали бы совсем иначе.

Как с ней это часто бывало, Лизонька шла, опустив пушистые ресницы на глаза, глубоко задумавшись. Такое состояние часто нападало на нее; особенно весной.

Бывало, она грезила в таких случаях всё об одном, несбыточном...

...Вот на улице ее встречает седобородый старичок в золотых очках. Вот он внезапно подходит к ней и говорит ей: «Скажите, милая девушка, сколько вам лет?» — «Семнадцать», — робко отвечает она.

— О! Только семнадцать? — повторяет он. — Тогда еще не поздно! Нет, нет. Вы знаете, — я хирург такой-то. Мною открыт верный способ исправлять любые повреждения позвоночника. Два месяца в постели, и вы станете гибкой, как лозинка...

И вот она в его клинике. Это мучительная, очень мучительная операция. Но проходит два-три месяца... и... Начало занятий в школе, классы шумят за дверьми. Вдруг она открывает дверь и входит. Она... Гибкая, как лозинка!

Как радовалась бы ее счастью Марфуша Хрусталева! Как округлились бы глаза Зайки!..

Так было раньше. Теперь ей мечталось о другом. Нет, пожалуй, о том же, но по-другому!

...Украинская деревня, вся утонувшая в зелени садов. Белые стены хат синеют в лунном свете. Она может стать учительницей, там, у него на родине. Она же любит детей! Или не то: лучше она пойдет в медвуз, как Ася; она сама станет врачом.

И вот опять. Ярко освещенный зал, высокая кафедра. Тот же старичок в золотых очках; он теперь звонит в большой звонок.

— Уважаемые коллеги! — торжественно возглашает он, и все смолкают вокруг. — Все слышали о замечательном открытии, сделанном в нашей стране? У нас не будет больше горбатых. Не будет несчастных людей со сдавленными грудными клетками, с деформированным позвоночником. Я предоставляю слово для доклада об ее удивительной сыворотке доктору медицины, Елизавете Константиновне Варивода... Ва-ри-вода! ..

Тогда она поднимается на кафедру. Яркий свет брызжет ей в глаза, кипят рукоплескания. Веселые, умные глаза смотрят со всех сторон. А в переднем ряду, весь увешанный орденами, — чисто бритый, без всякой бороды! — сидит, глядя на нее (только на нее!), молодой генерал. Степочка, милый... Ух, как забилось сердце!

Она шла рядом со своим немцем по мокрым лужским улицам, и редкие встречные, глядя на это, вспыхнувшее внутренним светом, измученное лицо, невольно вздрагивали: «Какая бы могла быть красивая девушка... И куда такую тащат, проклятые!»

Незаметно она добралась до места.

Ее ввели в кабинет следователя. Здесь всё было так же отвратительно, как и вчера. Так же смотрела со стены костлявая морда Гиммлера в высокой фуражке; так же на столе стояли две машинки, немецкая и русская, лежала толстая стопка бумаг, прижатая сверху старым заржавленным русским штыком.

Ей показалось только, что в комнате почему-то стало чище. «Прибрали! .. Это еще по какому случаю?» — машинально, не останавливаясь на летучем впечатлении, подумала она.

Следователь, герр Вундерлих, весь сиял сегодня, и она насупилась: победа у них какая-нибудь, что ли? Конечно, ей с ним легче когда он такой веселый; но она бы предпочла, чтобы он рычал как зверь, а не радовался чему-то!

Этот герр Вундерлих ей попался тоже «удачно». Могло быть гораздо хуже! Он был тощеньким, немолодым службистом с желтым личиком, с гранеными толстыми ногтями на узловатых пальцах рук. Он не дрался, даже редко кричал на нее.

Как-то совсем легко он поверил в выдуманную историю Катерины Разумовой, дочери никогда не существовавшего колпинского инженера. Ему понравилось, что у несчастной Разумовой будто бы отца расстреляли большевики.

Горбатая девушка внушила ему доверие. Она была ненормальна, может быть даже слабоумна, но явно старалась понимать его. Заметно было, что когда-то семья ее видела лучшие дни. С большим трудом, слово за слово, но она даже вспомнила кое-какие немецкие фразы из учебника. Смешно, он случайно произнес: «das Gewehr» — «оружие», — и она вдруг зашевелилась:

«Wer will unter die Soldaten,

Der muss haben ein Gewehr» [59]—

тоном автомата проговорила она ни с того, ни с сего.

Герр Вундерлих умилился этому: он тоже когда-то учил эти глупые стишки там, в Баварии. О, детство!

Нет, не стоило, пожалуй, убивать эту несчастную калеку; может быть, разумней будет попридержать ее до поры до времени около себя: такие неполноценные люди могут порой оказать важную услугу.

Сегодня же следователь был в особо благодушном настроении.

— Дорогая фрау Беккер! — сказал он, как только они вошли, этой гадине-переводчице, недавней учительнице немецкого языка. — Вам известно, что господин обергруппенфюрер Браун гостит у нас проездом из Пушкина. Он очень мил, очень мил... Если, — что весьма возможно! — он зайдет сюда (о, это не исключено!), мы с вами должны быть предельно приветливы и исполнительны... Да! Он может всё! А как раз сейчас он в чудном расположении духа. Надо ловить момент.

— Говорят, — произнесла Беккер полуподобострастно, полуобиженно, поджимая губы, — говорят, он в восторге от своей новой русской переводчицы? ..

— Psst! — господин Вундерлих таинственно и испуганно поднес палец к губам. — Об этом мы ничего не знаем!

Допрос на сей раз шел удивительно вяло. Господин Вундерлих поминутно отвлекался. Он прислушивался к шагам в других комнатах, подходил к окну. Это напоминало скорее скучный урок немецкого языка в школе, чем следствие, и Лиза, всё еще играя глуповатую нищенку, спрашивала себя: неужели этот самый желтый старикашка мучит и терзает других женщин, на смерть забивает детей? Вот эта морщинистая фашистская обезьяна?!