Триумф великого комбинатора, или Возвращение Остапа Бендера, стр. 6
Однако в год великого перелома у Петра Тимофеевича политическое прорицательство сменилось обыкновенным человеческим страхом, и поэтому он уже никому ничего не доказывал и не рассказывал. Прочитав в «Немешаевской правде» статью о Магнитке и Кузнецке, он неожиданно для себя понял, что теперь страна будет жаждать не только чугуна и лозунгов сталелитейного типа «Домну – в срок!», но и политических спектаклей c заключительными актами более яркими, чем избавление партии от «уклонов», а народа от инженеров-вредителей – шахтинских и «промпартийных». C января 1931 года беспартийный дока по части политики не стал доверять даже самому себе: «Повяжут, скуют и куда подальше отправят!» – горестно шептал он и полагался на здравый ум – если дела не ладились, и на холодный рассудок – если они вовсе не клеились.
Глава III ЯБЛОКО РАЗДОРА
В тот самый вторник, когда в Москве товарищ Лиходеев сделал доклад «О борьбе c искривлениями позвоночников при строительстве социализма», когда на остров Соловецкий, воплощая в жизнь лозунг: «Соловки – рабочим и крестьянам!» прибыла еще одна группа граждан, когда в Кузнецке сидевшие под старой телегой рабочие шептали: «Здесь будет город-сад!..», а в деревне Варваровке от бабки Гликерии ушла в колхоз последняя курица, Петр Тимофеевич Ключников окончательно поссорился со своим близким другом, необыкновенным взяточником и ответработником исполкома Ираклием Давыдовичем Суржанским. Произошло это так быстро и так нелепо, что Петр Тимофеевич надолго лишился всяческого аппетита, что c ним случалось весьма редко, пожалуй, только по красным дням календаря. Ссора эта строилась давно, и первый камень в строительство, как считал Ключников, заложил Ираклий Давыдович. Противоположного мнения был коммунист c большим стажем товарищ Суржанский.
В тот злополучный день бывшая пепиньерка Александра Станиславовна, дражайшая половина Петра Тимофеевича, благородная женщина в теле, но не совсем толстая, одним словом, толстушечка, приготовила макароны по-флотски.
Макароны супруги решили съесть за ужином, на который был приглашен партиец Суржанский.
Дубовый стол Ключниковых, стоявший в столовой их пятикомнатной квартиры, пленял своей скромной нэпмановской сервировкой. Он был покрыт скатертью из голландского полотна, и, кроме огромной эмалированной кастрюли c макаронами, на нем стояли графин анисовой водки и бутылка шартреза, на изумительных фарфоровых тарелках дымились сочные шницеля, в плоском и длинном блюде из богемского стекла красовалась зажаренная на подсолнечном масле путассу, яшмовая конфетница была заполнена разноцветными монпансье, в розетках светился клубничный джем, а посреди стола минаретом торчала огромная хрустальная ваза c нежными бумажными цветочками.
За ужином партиец Суржанский говорил много и хорошо. Супруги слушали его c большим вниманием. После третьей стопки Ираклия Давыдовича развезло, и он запел красногвардейский гимн «Слушай, товарищ». Он пел гимн так громко и так торжественно, что, казалось, его круглая физиономия вот-вот расползется во все стороны и в какой-то момент лопнет.
Первым не выдержал Ключников.
– Нельзя ли потише? А лучше – вообще прекратить! – c предельно возможной сдержанностью огрызнулся он. – Ваша партитура желает оставлять лучшего.
– Да, Ираклий Давыдович, – присовокупила к этому дражайшая супруга. – Уж лучше бы вы не драли козла, а то, того и гляди, соседи сбегутся.
«Красногвардеец» резко умолк, напряг свой плоский лоб и вытаращил глазки.
– Вам не нравится мой вокал? – спросил он, на «во» обиженно-сердито округляя губы.
Ключников встал из-за стола, выпятил вперед свое глобусное пузо, поглядел на партийца бирюком и, c трудом сдерживая внутренний голос, процедил:
– Не очень.
– Вот как? – удивился вокалист и тоже встал. – А тогда и вы мне не очень нравитесь! – добавил он со звонким ударением на слове «очень».
Александра Станиславовна изобразила на своей персиковой мордашке третью степень презрения и неуклюже пошевелила задом, во всю силу сжав ягодичные мышцы. Это был первый признак небывалого волнения ее вспыльчивой натуры.
– Скотина, – громко прошипела она c барской пренебрежительностью. – Нажрался в доску и буянит. Испоганил людям вечер.
Партиец не пропустил мимо ушей это замечание. Он пошевелил ушами и выдавил из себя заранее приготовленную фразу:
– Вы сволочь и негодяй!
Слово «негодяй» выдавилось почему-то c немецким акцентом.
– Вы украли у меня самое дорогое! – закончил он поспешно и c большим удовольствием, как бы сбрасывая c себя тяжкий груз.
Под «самым дорогим» ответработник исполкома подразумевал те двадцать тысяч рублей, что он вложил в сооружение питейного ларька еще во времена, когда на клумбе против бывшего здания земства росли цветы, которые сильно нравились любимой козе тетки Агафьи.
Ключников на полторы минуты побеспокоил свои мозговые извилины, вследствие чего его ноздри широко раздулись, а в глазах появился лукавый купеческий блеск.
– Это мой шинок! – он резко рубанул ладонью воздух.
– Я вам из этих вот мозолистых рук простого совработника выдал двадцать тысяч. Где они? – брызгая слюной, вопрошал партиец. – Вы вложили мои сбережения. Ведь так? Так. (Ираклий Давыдович почти после каждой фразы требовал подтверждения и тут же сам подтверждал.) Теперь у вас процветающее предприятие. Так? Так. А меня побоку? Так?..
– Нет, не так! – отрезал нэпман. – Ваши деньги вложены в акционерное общество со смешанным капиталом «Сбруи и подковы». И я вам это, – добавил он язвительно, – не раз объяснял. А где «сбруи», где «подковы» – не могу знать!..
– Нет! Нет, нет, – отрезал Суржанский, чувствуя в себе проснувшееся нахальство. – Был бы я менее скромным, Петр Тимофеевич, начистил бы я вам харю. Но мне партия не позволяет этого сделать!
– Руки коротки у вас и у вашей партии, – не своим голосом крикнул Ключников. – И здесь вам не собрание.
– Что-о-о-о? Так о партии?! Да как вы смеете?! Как вы можете плевать на историю и революционные завоевания? Декабристы разбудили Герцена, Герцен – Ленина, а товарищ Ленин развел на всю Россию агитацию. Партия – это ум и совесть наша! А вы!..
И Ираклий Давыдович плюнул на разостланный на полу мягкий войлочный ковер c изображением английского фаэтона, заложенного в шоры.
– А что до вашей совести... – Петр Тимофеевич грациозно улыбнулся. – Так у вас ни стыда, ни совести нет!
– Стыда нет? Ах вот как вы заговорили?! Да... – Тут Ираклий Давыдович добавил нарастающим басом: – Вы попираете самые элементарные правила гостеприимства! Ведь так? Так.
– Успокойтесь, успокойтесь, а то так недолго и умом повредиться.
– Значит, я должен успокоиться? Так?
– Да, успокоиться! Ибо сейчас c вами, кроме как через переводчика, разговаривать нет смысла.
Товарищ Суржанский не успокоился. И пока коммерческие враги старались побольнее ужалить друг друга, милейшая Александра Станиславовна спокойно вытащила из внутреннего кармана демисезонного пальто гостя черный кожаный бумажник, достала из него небольшую красненькую книжицу и быстро спрятала ее в верхний ящик комода.
«А чего тут церемониться! – рассудила она. – Раз пошла такая беседа c моим Питером, эта скотина обязательно напакостит. Надо его опередить. Сварганим-ка мы этой шельме какую-нибудь гадость».
C мужественным видом гордой гречанки, секунду назад узнавшей, что ее муж совершил измену, Александра Станиславовна сформировала кулак, похожий на атлетическую гирю, затем подошла к Ираклию Давыдовичу и, ткнув в область правого глаза, отправила его в нокаут. Партиец брыкнулся на пол и c этой позиции, оставшимся в целости левым глазом удивленно смотрел на вздымавшуюся грудь Мегеры.
«Не сдержалась, – думала Александра Станиславовна. – Надо было еще и по башке дать. Ишь как зенка вылупилась!»
Нужно сказать, что Ираклий Давыдович Суржанский был в принципе человек хороший, но партийный, а посему – порядочный склочник, но и здесь была своя положительная сторона, ибо Ираклий Давыдович считал, что самое ценное у партийца – это умение преодолевать одно препятствие за другим, чтобы будничные невзгоды укрепляли партийный дух. И хотя в Немешаевске поговаривали, что этот самый партиец в начале года великого перелома изобразил председателя исполкома Канареечкина матным словцом, что он тварь порядочная, паскуда гадкая и мерзость препакостная, на самом деле, как говорил один московский нэпман, Павел Жиянов, все это враки, ни к чему хорошему не приводящие.