Триумф великого комбинатора, или Возвращение Остапа Бендера, стр. 38
– Надзиратель! – глупо пискнул поверженный Корейко.
– Ах ты, сволочь, вертухаев звать?! – зеленея лицом, заскулил Червь.
– Цацачка, еще один гудок c твоей платформы, и твоя челюсть уходит первым рейсом! – стараясь не смотреть на новенького, ощетинился пахан.
– Замочи его, пахан, замочи! – вскипел Пархатый.
– Заткнись, Пархатый! – наставительно промямлил пахан. – Ладно... пусть живет, не видишь, политический он, дня через три и так вальтанутым станет... Что в карманах?
– Пустой я, – запинаясь ответил новенький.
– Курево есть?
– Некурящий.
– Так, ладно, отпустите его.
Кодла разбрелась по своим местам.
– А кони-то у него ничего, – проехидствовал Червь, приметив башмаки новенького, – на тебя, пахан!
– Не будь крысой, Червь! – ответил пахан раздраженным тоном. – А ну, цыпочка, сымай кони!..
– Какие кони, товарищ?
– Ну шо ты на меня, тошнотик, косяка давишь? Я Кремль из говна не леплю! Тошнит он тут «товарищами»! Кони, говорю, сымай!
– Ты шо, белат, коньки откинуть хочешь? – прибавил Червь.
Новенький все понял и, менжуясь, снял башмаки. «Ну, курвы, чтоб я вас всех видел на одной ноге, а вы меня одним глазом!», – презрительно подумал он, внутренне захлебываясь в слезном океане отчаянья.
– То-то, дядя. – Червь засуетился и подал башмаки новенького пахану. – Топчи, здоровый!
Александр Иванович молча устремил свой взгляд прямо перед собой, ноги у него подкосились, он лег на нары, потер виски и тяжело закрыл глаза. И стало ему так плохо, так скверно, что даже показалось, что его сердце приколото к нарам длинной булавкой, той самой – c алмазными шариками на концах, которую дают сотрудникам ГПУ. Неудержимо клонило в сон, хотелось забыться. Он свернулся клубочком, долго шептал, задремал, ждал не долго, вот оно... вот оно... еще самую чуточку... сон забежал в глаза, сжалился... миллионер начал выводить носом арпеджио... и посетило Александра Ивановича связное сновидение. И это была Колыма. И это были тучи пыли. Он шел по этапу c севера. На нем был серый бушлат, серые брюки, серая шапка, серые ботинки. Он шел c лесозаготовок, где его начальство ставило «на комарей». Он требовал, чтобы ему связали руки, дабы не быть убиенным при попытке к бегству. Руки связали... О, это был кошмар! Мерцание, мерцание, пелена. Пелена, пелена и опять мерцание. Вот и московская расстрельная комиссия приехала. Указали на него. «Значит, это ты сжег портрет?» – нежно так спросил начальник комиссии. «Не сжигал я!» – раздраженным тоном ответил он. И грянул выстрел...
Александр Иванович проснулся. В камере было тихо, но не так чтобы очень: храпел пахан, ворочался Пархатый, причмокивал во сне Червь, из крана капала вода. Щелкнул замок, открылось зарешеченное оконце и показалась морда конвоира.
– Подъем, подлюги!
Кто-то слегка ткнул Корейко в плечо. Он вздрогнул, услышав голос великого комбинатора: «Александр Иванович, вставайте, Москва зовет!»
Подпольный миллионер поднял со сна голову, солнечный луч прорезал его сомкнутые веки и заставил открыть глаза. Александр Иванович бессмысленно посмотрел по сторонам: мрачные сырые стены сменились красной гардиной и бодрой улыбкой Остапа Бендера.
– Что c вами, Александр Иванович? Вы выглядите так, словно вас только что вытянули из парилки!
– Я позволю себе сегодняшней ночью не спать вообще, – проворчал Корейко, – то есть, абсолютно не спать! Спишь, спишь, а отдохнуть некогда.. Если б вы знали, какой я видел сон... Подвал, камера, лагерь, расстрельная комиссия, стенка... бах! бах! бах!
– Скажу откровенно: прямо анекдотический сон вам приснился.
– Чем же он анекдотический?
И Остап выразил свою мысль в нескольких словах:
– Сновидение ворвалось в ваш мозг, напичканный первомайским шествием!
– Все шутите...
– Нисколько. В Газганде вы разве имели возможность насладиться столь грандиозной демонстрацией. Нет. Значит ваш сон – следствие... Как это? (Остап щелкнул пальцами.) Ага, вот! Нет повести печальнее на свете, чем повесть о Центральном Комитете! Воистину так, ибо даже вы, товарищ подпольный миллионер, человек c устойчивой психикой, попали во власть политических снов. Другими словами, на вас весьма скверно влияет построение социализма. А это уже плохо, я бы даже сказал, это нехорошо...
– Все опять смеетесь?
– А знаете, Александр Иванович, что мне приснилось в ночь, перед тем как я повстречался c Шурой Балагановым, который, кстати, и сообщил мне о вашем существовании?
– И что же вам приснилось?
– Мне приснились чайки, много-много чаек, и я сразу понял, что это предзнаменование того, что у меня завяжутся деловые отношения со скупым и не очень благодарным партнером... Ну что ж, будем завтракать?
– Пожалуй.
Остап вызвал гостиничную прислугу.
И случилось так, что этот удивительный послепервомайский сон подпольного миллионера стал предвестником тех невероятных событий, которые произошли в милом пролетарском захолустье, городе Немешаевске, прославившемся впоследствии из-за этого самого сна не только совхозом-техникумом c единственным в республике асфальтно-топтальным факультетом, но и... Об этом позже, намного-намного позже. Сейчас же нас ждет Москва и контора Миир, контора c оборотом солидным, c двумя председателями, хранителем круглой печати, главбухом, да и много еще c чем.
Глава XXII
МИИР
И настал день следующий, который, нужно сказать, был довольно светлым днем. И занялся Александр Иванович в этот светлый день не чем-нибудь, а деловым миром столицы.
Ровно в девять тридцать утра Александр Иванович вышел из «Метрополя», приставил полочкой ладонь ко лбу, продефилировал перед зеркальной витриной коммерческого магазина «Антиквариат», успев заметить, что выглядит он «что надо», вышел на площадь, нанял пролетку и через полчаса оказался на улице товарища Николаева. Почему именно на Николаева? А черт его знает почему! Нюх, тот самый нюх подпольного миллионера подсказывал ему, что искать надо где-то здесь. Что искать? Конечно же контору, и не просто контору, а контору c большим оборотом. Скорее всего, Александр Иванович действовал сейчас, как старатель, неустанно фильтрующий тонны грязи, чтобы выискать хотя бы один золотой кусочек. Пробормотав про себя: «Как говорил один парижский палач, работы полно, просто руки опускаются», старатель мерно зашагал по Пресненской набережной. Ноги сами вынесли его на какую-то улицу. Здесь, на перекрестке, он остановился и, немного подумав, повернул налево и оказался во власти затейливых московских переулков. Сначала он прошел весь Большой Трехгорный переулок и, не доходя до Красной Пресни, свернул на улицу Заморенова, прошел ее до конца, вышел на Дружинниковскую, свернул в переулок, проскочил его и скоро вновь оказался в Большом Трехгорном, повернул налево в Нововаганьковский переулок, пройдя его, он уперся в тупик, и пошел назад. Нюх обманул.
Корейко долго еще плутал по городу, брал пролетку, снова блуждал в поисках подходящей конторы. Наконец, он сам не понял, как оказался на Сухаревской площади.
От площади стелилась улица Сретенка. Эта улица сразу всплыла в памяти бывшего председателя химической лжеартели «Реванш» – такая же красивая и манящая, как и в 1922 году. Александр быстро узнал слева на углу некогда благоухавший магазин одежды «Миляева и Карташева». За «миляйкарташевым» шел магазин спорттоваров. На правой стороне находились большой гастроном, банк, здание суда и табачный магазин. Александр Иванович живо вспомнил уютный трактир, где можно было выпить пива. Но сейчас было не до пива.
Накрутив, в общей сложности, километров тридцать c гаком (гак равнялся трем), он повернул на 1-ю Мещанскую, зачем-то плюнул на стены греческого посольства, прошел несколько кварталов скорым шагом, юркнул в Колокольников переулок и, остановившись у трехэтажного особняка c вывеской «Миир», подумал так: "Опять этот Миир! Этот гусар говорил, чтоб я поставил на нем метку. А почему именно на нем? Никогда раньше не слышал. Что, черт возьми, это такое?.. По всей видимости "м" означает «московский», или «московская», а может быть «моторы»? Или «моем»? «Моем и индивидуально раскапываем»! Что же они раскапывают? И почему индивидуально! Не понятно и уж больно закомуристо".