Триумф великого комбинатора, или Возвращение Остапа Бендера, стр. 21
– Ну что, контрик, билет партийный потерял? – прикладывая руки к груди, ехидно спросил Троцкий. – Мы боролись, временное свергали, а ты, значит, ставишь точку? Билетик-то кому, сучара, загнал? Ты что, гад, простым испугом отделаться хочешь? А?
– Я...
– А? – в унисон Троцкому взвизгнул Антонов-Овсеенко. – Ты только глянь, интеллигент, а под пролетария косит! Ох, попался бы ты мне в Питере в семнадцатом – тут же бы под первый же трамвай, курву такую, пристроил!
– Я не потерял, вот он! Я нашел его, товарищи, ведь так? Так. Вы мне верите? Я его нашел. Я не втирал очки следователю, нет, я был пред ним открытый, как окошко: все, как на духу, душу ему выложил. И вот билет нашелся! я безмерно счастлив! верьте мне, товарищи! верьте мне! я – коммунист до мозга костей! я предан делу! верьте мне!
Большевики не верили.
И наступило гробовое молчание, глубина которого была настолько невыносимой, что у партийного олуха Ираклия Давыдовича Суржанского помутилось и без того помутненное сознание. Большевики пошептались и перешли в стремительное наступление. В их лицах без особого труда можно было прочитать тщательно спланированный штурм койки Суржанского.
– Послушай, товарищ Лев, – остановившись в метре от койки и дико поглядывая по сторонам, проговорил Антонов-Овсеенко, – а, может, поближе к ночи пустим его в расход? Ночью-то и морду набить можно. Без свидетелей? А?
– Нет, товарищ Антон, никак невозможно. Сами знаете: промедление – смерти подобно! – отрезал товарищ Лев. – Вы заходите c правого фланга, я c левого. Будем бить сейчас. Только тихо...
...Тем временем фельдшерица тетя Глаша, она же ценный работник немешаевского ГПУ, определив новенького, со скоростью ветра понеслась в кабинет главного врача. Кабинет был пуст, так как главный врач «обедали». Она подбежала к телефону и набрала номер товарища Ишаченко.
– Алло, Альберт Карлович? Это Букашкина, из лечебницы. Поступил новенький. Ираклий Давыдович Суржанский... Так точно! Слушаюсь...
Глава XIII ЯЩИК ПАНДОРЫ
На следующий день в немешаевском ОГПУ из центра пришла директива – разнарядка о поимке «врагов народа» и о раскрытии «преступного заговора». Товарищ Свистопляскин, сидя в своем кабинете, чесал затылок и кусал локти. Наконец, он вызвал к себе старшего следователя по особо важным делам.
– Вот, почитай. Что делать будем?
Капитан Ишаченко зашевелил губами и красногвардейскими усиками. Потом c минуту молчал. И вдруг просиял:
– Есть, Роман Брониславович, есть!
– Да ты не ори, говори толком.
– Есть же у нас один гад-вредитель, меньшевик-заговорщик!
– Кто? – обрадовался и Роман Брониславович.
– Да этот, Суржанский.
– Давай!..
Через полчаса «враги народа» (Ишаченко вместе c Суржанским прихватил и участников штурма Зимнего) были доставлены в толстый двухэтажный дом на проспекте Диктатуры пролетариата.
За окном кабинета номер тринадцать бесился ветер, шел легкий секущий дождь: погода была циничная.
Капитан самолично допрашивал гражданина Суржанского, который предал все идеалы революции, создал преступную организацию, а чтобы легче было проводить собрания, разместился вместе c сообщниками в Доме скорби под видом сумасшедших. Враги готовили диверсию, а именно разрушение пивного ларька на Центральной площади города c целью лишить трудящихся культурного досуга и полноценного отдыха и сорвать досрочное выполнение первого пятилетнего плана.
– Выхода нет, Ираклий Давыдович, – ласково, но совершенно равнодушно сказал капитан. – Придется вас расстрелять! А что делать?
Суржанского передернуло.
– Меня должны судить, – поспешно заметил он. – Я протестую... Я...
– Протест отклонен, – спокойно отрезал капитан. – Контру у нас не судят, а ставят к стенке и пускают в расход без суда и следствия. Так что приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Следующий!
Со следующими капитан вообще не стал возиться. C ними ему все было ясно и без допроса.
Как водится, ровно в полночь капитан в сопровождении трех молодцеватых красноармейцев отвел арестованных в серый, плохо освещенный подвал немешаевского ОГПУ. Когда в подвале замаячил сам начальник управления Свистопляскин, три красноармейца замерли по стойке «смирно». Роман Брониславович прислонился к стене и, по-бабьи скрестив руки на животе, мрачно приказал:
– Начинайте.
Капитан закурил папиросу и громко скомандовал:
– Готовсь! Целься! По Антанте...
Приговоренные к смерти сделались такими, словно их опустили в воду и тут же из нее вытащили.
Товарищ Лев, дрожа всем телом, начал бормотать что-то о том, что он не враг, что он предан делу партии до мозга костей и, вообще, все это какое-то недоразумение.
– Товарищи, но есть же постановление об амнистии! Его пока никто не отменял. Нас должны судить. Мы не виновны! – чувствуя в себе инстинктивный страх смерти, заблеял товарищ Антон.
– Я протестую перед лицом всей Советской России!
Эти слова принадлежали Ираклию Давыдовичу Суржанскому и были последними в его жизни.
Товарищ Свистопляскин спокойно сомкнул глаза, капитан Ишаченко махнул рукой и, чихнув в кулак, выбросил из своих уст роковое «Пли!». Прогремело три одновременных раскатистых выстрела. Подвал заволокло дымом, запахло порохом.
– Вот и порешили контру! – душевно обрадовался капитан. – Ханырики неотесанные, мать их в жало! Пусть теперь на том свете черту лысому рассказывают о своих подвигах.
– Так-то оно так. Но ты опять все c кондачка решаешь! – наставительно проверещал Свистопляскин. – А зачем решать c кондачка? Не надо! Ты понимаешь, Альберт, что скажут в центре по поводу этих трех типчиков? «Что это за дурдом?! – вот что там скажут. – Вы, товарищ Свистопляскин, пешек поймали. Разве это заговор? Нет заговора! Кто за этим всем стоял?»
– Недопер, товарищ начальник.
– Ничего, допрешь. Тут надо мозгами крутить. И потом. Мне в последнее время совершенно не нравиться это Фицнер. Фельетонный прокурор чертов! По-моему, он не лучший репортерский мозг, а обыкновенный враг народа. Соображаешь? Что это за писульки он настрочил. Что это за «растленные нэпманы»? Стоп! Нэпманы! Как же мы забыли! У нас же в городе еще остались нэпманы! Мотаешь на ус? Мотай! Мозгуй, капитан, мозгуй. Тут попахивает саботажем. Вся страна охвачена безразличием по отношению к великому делу, предпринятому партией! Вся страна, понимаешь? А Немешаевск что же, в стороне?
– Об этом я не подумал...
– Об этом, товарищ капитан, нужно всегда думать. А вы чуть что, – c кондачка.
– Слушаюсь!
– Ты не елозь, не елозь. Ты обдумай все, установи наблюдение. Завязка у тебя есть – Суржанский. Проверь всех его знакомых. Не мне тебя учить...
– Я все понял, товарищ Свистопляскин.
– Ну, а раз понял, тогда действуй. И помни, Альберт: либо мы сделаем это, либо нас сомнут вражьи Союзы и тому подобные саботажники. Вредят, гады! Вредят же, черти, стране!
А страна тем временем превращалась из аграрной в индустриальную, освобождала рабочих и крестьян от всего, открывала трудящимся дорогу в светлое коммунистическое «завтра», сбрасывала c себя старорежимное «вчера», вулканировала беспрецедентной кампанией по выдвижению на ответственные посты рабочих-коммунистов, вступала в новую эру, в которой простому трудящемуся были открыты все дороги, уничтожала безработицу и частную торговлю, собирала сливки c проведенной налоговой реформы, создавала закрытые распределители и показательные универмаги, вводила карточную систему распределения товаров, строила избы-читальни и металлургические комбинаты, чумы и красные юрты, снимала фильмы «Привидение, которое не возвращается» и «Октябрь», «Мать» и «Генеральная линия», «Стачка» и «Конец Санкт-Петербурга», писала книги «Разгром» и «Земля», «Человек, осознавший величие» и «Коммунистка Раушан», «Как закалялась сталь» и «Марш 30 года», да и вообще, делала еще много чего, и все ради благосостояния честного советского человека.