Триумф великого комбинатора, или Возвращение Остапа Бендера, стр. 10
– Есть! – отрапортовал Ишаченко c мужественным видом пролетарского пожарника, поливающего из брандспойта полыхающее пламя контрреволюции.
Начальник управления направился к выходу и, не оборачиваясь, голосом судьи, выносящего смертный приговор, заключил:
– Точно! от этого эхинококка контрой прет! c кондачка решать не стоит! так, что действуй. Действуй, но помни: что сила следователя – в его спокойствии, то есть руки распускай, но в меру. Понимать надо!
Следователь Ишаченко спокойно подошел к столу, включил штепсельную лампу и направил ее свет прямо в контрреволюционную морду Ираклия Давыдовича. От потока жгучих лучей Ираклий Давыдович зажмурился, порылся в своем кармане, достал из него носовой платок, высморкался, во всю силу напряг блестящий от пота лоб, c коровьей преданностью взглянул в темноту, где, как ему казалось, смутно виднелись добрые глаза следователя. Но владелец этих глаз не оценил коровьей преданности и, подойдя к контре, нанес свой коронный справедливый удар.
На средневековой итальянской гравюре появились новые подробности. Ираклий Давыдович взвыл, и коровья преданность быстро сменилась собачьим страхом.
Второй удар был похож на первый, но коронным не был.
– Ноги c корнем вырву, контра! – пообещал следователь. – Кому продал святыню нашей партии? Я же все знаю, факт налицо!
– Я...
– А ну-ка, стаканила, высовывай свое жало! Где билет?
– Я...
– Билет, спрашиваю, где?
– Я...
– Базар фильтруй, контрик! Кому продал святыню?
Контра хрипела, как загнанный конь.
– Товарищ следователь, я не виноват, понимаете, в среду утром...
– Когда шел снег... – ехидничал Ишаченко, поигрывая пальцами. – Ты мне тут горбатого не лепи. Где билет?
Убитая горем контра продолжала яростно хрипеть. Губы дрожали, как у мальчика-гимназиста перед отдиранием розгами.
– Ты хоть понимаешь, эфиоп твою мать, во что ты ввязался? Страна доверила тебе ответственный пост. А ты предал и страну, и пост, и народ и партию едино!...
– Я...
– И это в то время, когда недремлющее око империализма старается задушить своим игом советскую республику. Но страна отвечает социалистическим наступлением по всем фронтам: на острие культурной революции и индустриализации вступают в строй Кузнецкий и Магнитогорский металлургические комбинаты, челябинский завод ферросплавов. Как можно потерять партийный билет в такое время? А? Я вас спрашиваю?
– Я...
– Партийный билет – это не какая-нибудь ерунда. Партбилет – это лицо партийца, это честь партийца, и я бы добавил, это совесть партийца. А вы? Заладили: «Между трамваем и лавкой, между лавкой и трамваем!» Вы потеряли не просто книжку, гражданин Суржанский. Потеря партбилета – это потеря партийной чести! Это плевок в рабоче-крестьянские завоевания. Партия этого не прощает. И не ждите пощады. Вы плюнули на рабочий класс. А как можно плевать на рабочий класс, когда благодаря этому самому рабочему классу от Москвы до Чукотки и от Остеко-Вогульска до Москвы звучат позывные Коминтерна. Пролетарский голос звучит по всему миру. А тут и мировая революция на подходе... Потерять партийный билет! Да как же это возможно? А? В гражданской войне трудящиеся PСФСP разгромили войска белогвардейцев и интервентов, а вы спустя десятилетие заявляете партии, что потеряли партийный билет. Это как же понимать, товарищ... тьфу, какой вы нам теперь товарищ? – здесь лекторский запал у Альберта Карловича подошел к концу. – На! – капитан выставил подследственному довольно ядреный кукиш. – Контра ты – и все тут! Слухай сюды, фраер занюханный! – капитан поманил пальцем. – Сюды, сказал! Ты что тут варежку разинул? Ты у меня тут под двадцать восьмым номером! Понял? Кому, контрик, партийный билет загнал?
Контрик сидел, как вкопанный. Лица на нем давно не было.
– Я вас спрашиваю, гражданин, – повторил свой вопрос Ишаченко. – Вы кому билет загнали партийный? Вам что, опять морду бить?
– Нет, нет. Да, я виноват. Но товарищ... гражданин... Нельзя же так. Ведь нельзя же ведь так... Вы же помните: тогда еще снег шел. Ведь так? Так.
– Ну, пес смердячий, ты меня вывел...
Так и не мог ничего толком сказать ответработник исполкома Ираклий Давыдович Суржанский. Из его кровоточащих губ, правда, иногда вырывался привычный для него рефрен, впоследствии ставший знаменитым: «Ведь так? Так». Но и его жалкое хлюпанье ровно в час ночи полностью разбилось о придирчивую натуру капитана Ишаченко. Бил капитан контру долго и больно, вкладывая в свои удары вековую ненависть пролетария к паразитирующему классу.
В ту зловещую и туманную ночь, когда начальник немешаевского ОГПУ, стоя на коленях и простирая вперед руки, давал очередной обет верности своей супруге Глафире Афиногеновне, подследственный Суржанский был c миром отпущен домой. Перед этим, капитан Ишаченко, рассудивший, что c кондачка решать не надо, а на ловца и зверь бежит, держал контру за плечи и, прежде чем вытолкнуть из кабинета, взял c нее клятву: найти где угодно заветную красную книжку и вернуться в управление через неделю.
И было так: в три часа ночи раскачивающееся тело Ираклия Давыдовича тяжело двигалось, временами надолго прилипая к обветшалым постройкам проспекта Диктатуры пролетариата. В скором времени оно скрылось в тупике Социалистической мечты и через полчаса вынырнуло из темноты подворотни на Центральную площадь. Уткнувшись в постамент памятника основоположнику научного коммунизма, Ираклий Давыдович, наконец, очнулся от нежнейшего тет-а-тет со следователем Ишаченко, возвел на бронзового Маркса глаза, полные слез, и пробубнил: «Нелюди!»
Через час партиец доковылял до Студенческого переулка.
Горели окна студенческого общежития немешаевского техникума. Слышался гитарный перезвон. Студенты асфальтно-топтального факультета резвились вовсю. Они щипали гитарные струны и медными голосами затягивали «Песню о ветре» из репертуара самодеятельного рабочего коллектива «Синяя блуза»:
По-чешски чешет, по-польски плачет,
Казачьим свистом по степи скачет
И строем бьет из московских дверей
От самой тайги до британских морей...
Справа от кровоточащей ссадины, поставленной капитаном Ишаченко красовался бревенчатый домик c покосившимся фундаментом и неуклюжими наружными ставнями. Это было жилище Суржанского. Ираклий Давыдович, помедлив секунду у ворот, нырнул во двор. Через пять минут он уже спал тяжелым сном несчастного человека, которому ужасно не повезло в жизни.
Тем временем сквозь сверхмощное студенческое «У-p-p-а!» и декларативное «Так пусть же Красная сжимает властно...» иногда было слышно, как стучали плоские кровли, колыхались латаные крыши домов, раскачивались ветхие заборы. Ветер бился о тротуар Студенческого переулка, яростно сражался c остроносыми сосульками, и они, побежденные, c сухим треском падали на землю.
Ночь, ночь, ночь обволакивала город непроглядной теменью.
Где-то лаяли собаки и пахло кошками. Город мирно спал.
Глава VI ПУТЕВОДНАЯ ЗВЕЗДА
В один из весенних дней 1931 года через Немешаевск, точно по расписанию, проследовал на Москву курьерский поезд. Он приостановился не более, чем минуту и оставил на платформе молодого человека лет тридцати – в морской фуражке c белым верхом.
Когда солнце выглянуло из-за хромово-серых туч и заиграло на золоченых куполах пока еще не снесенных церквей, молодой человек вышел на Центральную площадь и устремил свой взгляд на одинокий ларек c курьезной вывеской «Пиво-водка». Рядом кучковались городские почитатели пива и водки.
Ларек обслуживал не только членов профсоюза, но и всех желающих. Это обстоятельство приятно удивило приезжего, уже приготовившегося предъявить ручной штучной работы билет члена профсоюза старгородского Учкпрофсожа. Немного помедлив, он протянул в окошко несколько монет и, дождавшись долива, получил массивную стеклянную кружку пенистого солодового напитка.
– По всей видимости, наркомат внутренней торговли не жалует это шиковое заведение своими кредитами, – заключил молодой человек, сделав небольшой глоток. – Напиток похож на мое любимое маджарское алиготэ, но только c привкусом сена. Бутлегер Тыра в своем медвежьем углу поил меня гораздо лучшим суррогатом.