Ночная дорога, стр. 55

Она чувствовала себя такой же бесцветной, как эти отметины. Беременность ее изменила. Девушка по имени Алекса Бейл попала в больницу, прикованная цепями к кровати, и родила самого прекрасного ребенка на свете. Она в последний раз повидалась с юношей, которого любила. А затем все закончилось, и в тюрьму уже вернулась повзрослевшая и поумневшая Лекси.

Раньше она была хрупкой, полной надежд; по прошествии времени изменения бросались в глаза, словно дыра в заборе от недостающей доски. Ужасный проступок сломил ее, но раньше она верила в искупление, в силу правосудия. Она думала, что, оказавшись в тюрьме, искупит свою вину, и тогда ее простят.

Полная ерунда!

Адвокат оказался прав. Ей следовало отвергнуть обвинение, заявить, что она раскаивается, что она еще молода и глупа.

Вместо этого она поступила «правильно», и этот выбор ее погубил. Она потеряла все, что имело для нее значение, а самое главное, она потеряла ребенка.

Еще два месяца после рождения Грейс Лекси пыталась сохранить себя прежней, но ее лучшие черты исчезали, как вода в песке. День за днем она пробовала писать письма дочери, и каждая новая бесславная попытка отрывала от нее кусочек, так что в конце концов почти ничего не осталось. Теперь она чувствовала себя прозрачной. Особенно сегодня.

Она сидела во дворе, на скамейке, под неярким небом. Сбоку несколько женщин, одетых в хаки, играли в баскетбол. Деревья за территорией тюрьмы были в полном цвету. Время от времени над проволочным забором пролетал розовый лепесток и приземлялся, словно обещание, выполненное с великим трудом.

— Похоже, тебе не помешало бы взбодриться.

Лекси подняла голову. Рядом стояла женщина с коротко стриженными рыжими волосами и синим платком, обвязанным вокруг головы. Из-под воротника выглядывала татуировка в виде змеи. Это была приземистая особа с мощными ручищами и такой красной кожей, словно ее драили металлической щеткой.

Лекси знала эту женщину. Все знали. У нее было достаточно красноречивое прозвище — Смэк. [12]

Лекси медленно поднялась. За все время, что она пробыла в тюрьме, она ни разу не заговорила со Смэк. Женщины обращались к Смэк только по одной причине, а если кто начинал с ней разговор, то уже не останавливался.

— Я могу снять твою боль, — сказала Смэк.

Лекси знала, что не следует прислушиваться к обещанию, это опасно, но ничего не смогла с собой поделать. Боль была невыносимой, особенно сегодня.

— Сколько?

Смэк медленно улыбнулась, обнажив черные уродливые зубы. Такие рты здесь были у каждой второй.

— В первый раз? И такая милашка? Я думаю…

— Отстань от нее, Смэк.

Лекси увидела, как Тамика направляется к ним с грозным видом матери-медведицы. Тамика толкнула Лекси в грудь своей огромной лапищей, и та отлетела в сторону, едва не упав, но быстро обрела равновесие и бросилась вперед.

— Это мое дело, Тамика. Ты мне не указ.

Тамика встала нос к носу с торговкой наркотиками.

— Отвали, или я порву тебя на кусочки, как дерьмовую бумажку.

Лекси втиснулась между женщинами.

— Мне нужно это, — сказала она Тамике, чуть ли не умоляя. — Нет больше сил терпеть. Я хочу забыться.

— Протяни руку, — прошептала Смэк.

— Нет! — рявкнула Тамика. — Я не позволю тебе сделать это, hermana. [13]

Лекси взвыла от боли и ударила Тамику в нос.

Надзирательница дунула в свисток.

Смэк сунула две таблетки в руку Лекси и кинулась прочь.

— С ума сошла? — покачнувшись, спросила Тамика. — Сама не знаю, чего я о тебе пекусь.

— Я тоже не знаю. Я тебя не просила.

— Hermana, — сказала Тамика, вздохнув, — я знаю, как это больно.

— Разве? Ровно год назад в этот день я убила свою подругу.

Подошли две охранницы и оттолкнули Лекси от Тамики.

— Назад, Бейл.

— Я упала, — сказала Тамика.

— Хорошая попытка, Эрнандес, — ответила тюремщица. — Я все видела. Идем, Бейл.

Лекси знала, куда ее уведут, знала и не переживала. Еще вчера она бы сказала, что ничего так не боится, как попасть в Дыру, но сегодня, в годовщину гибели Мии, в мире, где Лекси родила ребенка и сразу потеряла, это обстоятельство вызвало лишь легкий вздох.

Они долго вели ее по разным коридорам и наконец пришли к маленькой комнате без окон. Когда открылась дверь, на Лекси пахнуло мочой и гнилью, она запаниковала, хотела отвернуться.

— Слишком поздно, — сказала одна из надзирательниц и толкнула ее внутрь.

Железная койка, застеленная грубым серым одеялом, матрас и подушка из бесформенной резины. Единственное отверстие в двери размером с телевизионный пульт. Через него подавали еду.

Лекси постояла в темноте, охваченная внезапной дрожью, хотя холодно не было. От зловония в камере у нее начали слезиться глаза.

— Посиди здесь, — сказала надзирательница. — Будет тебе урок.

Дверь с лязгом захлопнулась, и Лекси осталась в темноте.

Она продолжала стоять, чувствуя холод изнутри. Открыла ладонь. Нащупала в темноте таблетки. Положила в рот и проглотила без воды. Подействовали они не сразу, но покой в конце концов пришел. Лекси закрыла глаза и позабыла разом о фальшивом пении Мии, об обещании Зака любить и тихом плаче Грейс. Она опустилась на резиновый матрас и уставилась в никуда, ни о чем не думая, ничего не чувствуя, просто растворилась во времени, которое оказалось бесконечным.

Часть вторая

18

На сторонний взгляд, семейство Фарадеев вроде бы оправилось от горя. Майлс, известный хирург, снова занимался тем, что у него лучше всего получалось, и если он проводил в операционной слишком много времени, то это было объяснимо — он спасал человеческие жизни. Зак удивил всех, кто его знал, быстро пройдя курс колледжа нижней ступени и отучившись в университете Вашингтона, и все за три года, после чего поступил на медицинский факультет на год раньше. Теперь он учился на втором курсе, показывая выдающиеся результаты. Он снял домик на острове и занимался только учебой и дочкой, видимо, нимало не расстраиваясь, что в его жизни не осталось времени для развлечений с друзьями. Жители острова говорили о нем с гордостью, решив, что трагедия сформировала его и он отлично справляется с отцовством.

Но была еще Джуд.

На протяжении нескольких лет она пыталась стать той женщиной, какой была до смерти дочери. Она исполняла все, что от нее требовалось, что от нее ожидали. Посещала врачей, группы поддержки. В разные периоды принимала определенные антидепрессанты. Сначала спала слишком много, потом слишком мало. Сильно похудела. Но главное, она узнала, что существует боль, которую нельзя излечить, или проигнорировать, или заглушить.

Время не затянуло ее раны. Какая же это ерунда, та затертая фраза. Банальность, которую говорят счастливчики другим людям, менее везучим. Те же самые счастливчики думали, будто могут помочь разговорами о горе, так что им ничего не стоило бросить на ходу: «Старайся жить дальше».

В конце концов она перестала ждать, что ей станет лучше. Именно тогда она нашла способ жить. Она не могла контролировать свое горе, свою жизнь, да и все остальное (теперь она в этом убедилась), но зато могла управлять своими эмоциями.

Она стала осторожной. Расчетливой.

Это самое главное. Она превратилась в антикварную фарфоровую вазу, которую разбили, а потом с большими трудностями склеили. Вблизи была видна каждая трещинка, этот хрупкий сосуд требовал нежнейшего обращения, но на расстоянии, если смотреть через всю комнату и при правильном освещении, ваза выглядела целой.