Последнее письмо от твоего любимого, стр. 59

— Конго, значит, — сказала Шерил.

— Мне срочно нужен разворот на четыре полосы! — рявкнул Дон, не отрывая глаз от стола. — Черт с ним, пусть будет танцующий священник.

Три недели спустя кто-то решил прибраться на столе у заместителя главного редактора. Среди старых корректур и темно-синих листов копировальной бумаги обнаружилась какая-то потрепанная папка.

— А кто такой Б.? — спросила Дора, временно работавшая на должности секретаря. — Это Бентинк, что ли? Так он же уволился пару месяцев назад.

В это время Шерил ругалась по телефону с кем-то из отдела бухгалтерии по поводу оплаты дорожных расходов, но все-таки прикрыла рукой трубку и крикнула ей:

— Если не можешь понять, чье это, отошли в библиотеку. Я делаю так со всеми документами, которые непонятно кому принадлежат. Тогда Дон на тебя не наорет… Ну или наорет, — подумав, поправилась она, — но не за беспорядок в бумагах.

Дора кинула папку на тележку для документов, предназначенных для отправки в скрытый в недрах здания архив. Она приземлилась рядом со старым номером газеты «Кто есть кто» и отчетом о заседании парламента.

Эту папку вновь взяли в руки лишь через сорок лет.

Часть 3

Элли ждет его двадцать минут, и вот он наконец входит в бар, принося с собой уличный холод и бесконечное количество извинений — интервью на радио продлилось дольше, чем он ожидал. Оказалось, что Джон знаком со звукорежиссером еще с университетских времен, тому нужно было разузнать все последние новости, сразу встать и уйти было как-то неудобно.

А вот заставлять меня ждать в пабе — удобно, думает она про себя, но, не желая портить ему настроение, просто улыбается.

— Чудесно выглядишь, — говорит он, гладя ее по щеке. — Новая прическа?

— Да нет.

— Ну, значит, просто чудесно, как обычно.

Всего одна фраза, и она уже и думать забыла, что злилась за опоздание.

На нем темно-синяя рубашка и пиджак цвета хаки. Однажды она поддразнила его, что так одеваются все писатели, как будто это униформа, — непринужденно, неброско и дорого. Именно таким она представляет Джона, когда думает о нем.

— Как Дублин?

— Забегался-замотался, — отвечает он, снимая шарф. — У меня новый издатель — Роз. Похоже, она считает, что в ее обязанности входит назначать мне по одной встрече каждые пятнадцать минут. По-моему, она рассчитывает, что я даже в туалет буду ходить по расписанию.

Элли смеется.

— Пить будешь? — спрашивает он, замечая ее пустой бокал, и подзывает официанта.

— Белое вино, — отвечает она.

Вообще-то, Элли собиралась ограничиться всего одним бокалом — пытается пить поменьше, но рядом с ним она чувствует напряжение в животе, которое может снять только алкоголь.

Джон без умолку болтает о поездке, о проданных книгах, о том, как изменилась набережная в Дублине, а она глаз с него не сводит. В какой-то книге Элли прочитала следующее: если вы в первые же минуты знакомства поняли, что за человек перед вами, то дальше следуют лишь поверхностные впечатления, которые определяются тем, что вы об этом человеке думаете. Эта мысль утешает ее по утрам, когда она просыпается с опухшим лицом после очередной гулянки с друзьями или с красными от недосыпа глазами. Для меня ты всегда будешь красивым, решает она про себя.

— А ты, значит, сегодня не работаешь?

— У меня выходной, — отвечает она, пытаясь поддержать разговор. — Я же работала в прошлое воскресенье, помнишь? Но все равно надо заглянуть в редакцию.

— Над чем трудишься?

— Ничего особенного. Нашла одно письмо и хотела порыться в архиве. Вдруг еще что-нибудь такое отыщется…

— Письмо?

— Да… Ничего интересного, — оправдывается она, заметив его удивленно приподнятые брови. — Просто старое письмо, тысяча девятьсот шестидесятого года.

Элли не знает, почему ведет себя так скрытно, но ей не хочется показывать ему этот страстный текст — будет как-то неловко. Вдруг он подумает, что она показывает ему это письмо не просто так, а с намеком?

— А, понятно… Да, тогда были совсем другие нравы. Обожаю писать о том времени: так гораздо проще создать конфликт.

— Конфликт?

— Между чувством долга и велением сердца.

— Да уж, — вздыхает она, разглядывая свои руки, — это я знаю не понаслышке.

— Нарушение границ и запретов… Все эти жесткие нормы поведения в обществе…

— Ну-ка, скажи еще раз, — подмигивает ему она.

— О нет, — улыбаясь, шепчет он. — Только не в ресторане. Какая плохая девочка!

Сила слова велика — Джон никогда не может устоять перед ней. Он прижимается к ней бедром. Скоро они поедут к ней домой и проведут наедине как минимум час. Этого не хватит. Этого всегда не хватает, но одна мысль о его обнаженном теле кружит ей голову.

— А ты… все еще голоден? — медленно спрашивает Элли.

— Смотря что ты предлагаешь…

Они глядят друг другу в глаза. Для нее в баре нет никого, кроме этого мужчины.

— Кстати, пока не забыл, — заерзав на стуле, сообщает он. — Семнадцатого снова уезжаю.

— Опять турне? — спрашивает она, пытаясь не обращать внимания на то, как он сжимает под столом ее бедра. — Да, твои издатели не дают тебе заскучать.

— Нет, в отпуск еду, — спокойно говорит он. Короткая пауза, а потом — вот оно: физическая боль, как от удара под ребра. Почему всегда бьют по самым уязвимым местам?

— Рада за тебя. — Она убирает ногу. — Куда едешь?

— На Барбадос.

— Барбадос?! — не сдержавшись, восклицает она. Барбадос, а не какой-нибудь там кемпинг в Бретани или дача двоюродного брата в дождливом Девоншире. Барбадос — это вам не нудный семейный отдых, это роскошный отель, белый песок, жена в бикини. Барбадос — это подарок, это означает, что они ценят свой брак. Возможно, они даже займутся там сексом.

— Не думаю, что там будет Интернет, а позвонить вряд ли смогу. Вот, хотел тебя предупредить.

— Режим радиомолчания…

— Что-то вроде того.

Элли не знает, что сказать, но чувствует, как внутри нарастает гнев. Но у нее нет права сердиться на него. Джон никогда ничего ей не обещал, так ведь?

— Хотя, конечно, отпуск с маленькими детьми — все равно не отдых, — говорит он, потягивая свой коктейль. — Так, смена обстановки…

— Правда?

— Ты себе не представляешь, сколько всего надо тащить с собой: чертовы коляски, детские стульчики, памперсы.

— Ничего себе…

Они молча смотрят друг на друга, и тут подходит официант с вином. Он наливает и ставит перед ней бокал. Тишина растет, становясь избыточной, невыносимой.

— Элли, я женат, и с этим ничего не поделаешь, — наконец говорит он. — Прости, если это причиняет тебе боль, но я не могу отказаться ехать в отпуск просто потому…

— Просто потому, что я тебя ревную, — заканчивает за него она.

Элли ненавидит себя за эти слова. Ненавидит себя за то, что ведет себя как обиженный подросток. Но тем не менее продолжает думать об их поездке на Барбадос. На протяжении двух недель ей надо попытаться не представлять себе, как он занимается любовью с женой.

В этой сцене мне стоило бы уйти, говорит она себе, поднимая бокал. В такие моменты разумная женщина собирает остатки самоуважения, заявляет, что заслуживает лучшего, и уходит, чтобы найти другого мужчину, который отдаст ей себя целиком, а не только редкие обеды вместе и тревожные, пустые вечера.

— Ты все еще хочешь, чтобы мы поехали к тебе? — глядя на нее виноватыми глазами, спрашивает он, прекрасно понимая, какую боль ей причиняет.

— Да, — отвечает она, думая, что это не мужчина, а какое-то минное поле.

В иерархии сотрудников газеты библиотекари занимают одну из нижних ступенек — ниже только персонал столовой и охранники. Их даже сравнивать нельзя с колумнистами, редакторами, репортерами отдела новостей. Вот кто лицо любого издания, а библиотекари — обслуживающий персонал, невидимый, недооцененный, в обязанности которого входит исполнять поручения более важных сотрудников. Однако молодому человеку в футболке с длинным рукавом никто, похоже, не объяснил, как обстоят дела: