Бездна обещаний, стр. 5

Кирстен всем телом подалась вперед, вся сосредоточившись на руках молодого дирижера. Его жесты, как и походка, были поэтичны и экспрессивны — жесткие и в то же время страстные. Загипнотизированная музыкой, Кирстен вновь выпала из реальности. Единственными звуками, которые она могла слышать, были звуки моря, взволнованного воющими ветрами и постепенно превращающегося в неистовую стихию вздымающихся пенных волн, пронзаемых молниями.

Именно на этом первом в своей жизни концерте Кирстен начала понимать особенность гения Майкла Истбоурна. Великолепие его интерпретации музыкального произведения заключалось в способности перевести самую скрытую и неясную посылку в нечто осмысленное и понятное. «Он волшебник, — на грани исступления думала Кирстен, — настоящий волшебник».

Под взволнованную овацию зала, казавшуюся нескончаемой, Истбоурн провел на сцену Артура Рубинштейна. Кирстен затаила дыхание, когда легендарный польский пианист сел за блестящий «Стейнвей», чтобы исполнить самый любимый ею из всех концертов для фортепьяно — исполненный романтизма Концерт до минор Рахманинова. К середине первой части Кирстен почти воочию видела себя за роялем. Ею повелевал Истбоурн, стремясь донести незабываемую горько-сладкую музыку Рахманинова до аудитории, — ею, а не Рубинштейном. Кровь бешено застучала в висках, когда Кирстен представила себя играющей до ноющей боли прекрасные третью часть и финал, которые всегда заставляли ее плакать. С музыкой, безжалостно рвущей сердце и сотрясающей все тело, она продолжала взмывать все выше и выше, наращивая и растягивая напряжение, пока оркестр не закончил рвущую душу неземную мелодию великолепным крещендо.

Кирстен откинулась на спинку кресла, лицо ее пылало, платье прилипло к коже, руки ослабели. Пока остальная публика под впечатлением финала бешено аплодировала своим кумирам, Кирстен сидела не в силах пошевелить и пальцем. Она пыталась заставить себя вскочить вместе со всеми, но не могла сделать ни шага.

Концерт закончился в половине одиннадцатого, и Кирстен, оцепеневшая и странным образом растерянная, словно только что была покинута любимым человеком, в сопровождении Натальи вышла из зала. Влекомая выходящей толпой, она безвольно спускалась по ступеням на Пятьдесят седьмую улицу, но как только ее нога ступила на тротуар, девочка поняла, что не может уйти, не взглянув в последний раз на афишу.

— Что-то подсказывает мне, что молодой мистер Истбоурн произвел на тебя довольно сильное впечатление, — заметила Наталья, следуя за своей восторженной ученицей к афишной тумбе.

Кирстен смогла ответить лишь слабым рассеянным кивком, стараясь сконцентрироваться и запомнить каждую черточку лица человека, которого она с этой минуты рассматривала как собственное, персональное открытие. Запечатленная фотографом поэтическая мягкость Истбоурна теперь соединилась в сердце Кирстен с незабываемым эффектом, произведенным его музыкой. Ей неожиданно захотелось разрыдаться.

— Когда-нибудь он будет дирижировать мне, Наталья, — прошептала Кирстен. — Клянусь тебе — будет.

В этом девочка не сомневалась ни минуты. Собственно, она уже представляла себе их имена, напечатанные рядом, их фотографии на одной афише по всей стране, по всему миру.

— И ты поможешь мне, Наталья, ведь поможешь?

Убежденность превратила блестящие васильковые глаза Кир-стен в сверкающие аметисты. Она дотронулась до руки любимой учительницы.

— Ну конечно же, помогу, Киришка. — Женщина взяла маленькую теплую ручку и поцеловала ее — Ведь я все время это и делала.

2

— Могу я вам помочь, юная леди?

Кирстен застыла, услышав знакомый мужской голос, но сделала вид, что не слышит.

— Похоже, это входит в привычку, а? — спросил он недоброжелательно. — Это в который уже раз, в шестой?

Кирстен наконец прекратила играть.

— Пятый, — ответила она.

— Ах, прошу прощения, пятый.

Кирстен опустила голову и ждала, надеясь, что человек уйдет, но, к ее великому сожалению, уходить он явно не собирался.

«Ну, ладно», — решила девушка. Глубоко вздохнув, что должно было изобразить величайшую драму, Кирстен медленно, с отработанным достоинством поднялась из-за рояля. Расправив плечи, она повернулась к мужчине и гордо, насколько это позволяли все сто шестьдесят сантиметров ее роста, выпрямилась.

— Я — музыкант, чтоб вы знали, — холодно отчеканила Кирстен.

— О, охотно этому верю.

Скрестив руки на груди, с озадаченной полуулыбкой, он изучал девушку. Выражение лица было гораздо серьезнее, чем подразумевал его тон. По правде говоря, всякий раз, слыша ее игру, перебиваемую переходами от одного «Стейнвея» к другому, очень похожими на переходы гурмана в буфете от одного блюда к другому, мужчина старался держаться в стороне, надеясь, что девушка сама наконец закончит свои эксперименты и ему не придется просить ее об этом.

— Вот уже восемь лет, как я учусь у Натальи Федоренко. — В бриллиантоподобных глазах Кирстен светилась решимость дать отпор любой попытке противоречить ей.

— В свое время Федоренко была прекрасной пианисткой.

Нахмурившись, Кирстен поспешила зайти с другой стороны:

— А что, «Стейнвей» больше не торгует роялями?

Теперь настала очередь нахмуриться продавцу.

— Разумеется, торгуем.

— А может быть, вы сдаете их напрокат пианистам-концертантам, приезжающим в Нью-Йорк?

— Сдаем.

— И как же я, хотелось бы знать, могу выбрать себе рояль, если вы не разрешаете предварительно проверить его?

«Какая наглость!» — так и хотелось воскликнуть продавцу, но вместо этого он сказал:

— А вам не кажется, что вы еще несколько молоды, чтобы беспокоиться об этом уже сейчас?

Кирстен разозлилась. Ну почему эти взрослые всякий раз, когда им не хватает аргументов, прибегают к шантажу?

— Мне шестнадцать лет, — заявила она. — А Моцарт играл на клавесине уже в три года, и никто не говорил ему, что он слишком молод.

— Туше, мадам, — ответил мужчина с недовольной улыбкой. Но поскольку Кирстен продолжала стоять на прежнем месте, пытаясь испепелить его взглядом, он, переходя на шепот, поспешил добавить: — Возможно, я потеряю работу, но кто я такой, чтобы мешать исполнению желаний нового Моцарта? Еще один, хорошо? Но только один.

Кирстен просто ликовала, вновь усаживаясь за клавиши.

— Ну что ж, теперь, когда я решил рискнуть своим местом ради вас, мисс Моцарт, вам не кажется, что я должен знать, как вас зовут?

— Кирстен. Кирстен Харальд, с двумя «а». — Она едва заметно улыбнулась. — А вас как?

— Рейф Боуэрс. А что?

— А то, что я смогу прислать вам билет на свой первый концерт в «Карнеги-холл». — С этими словами девушка счастливо грянула исполненный духа полонез Шопена.

С недавнего времени Кирстен подобно своим сверстницам, примеряющим новые наряды, начала пробовать новые рояли. Для ее абсолютного слуха пианино тетушки Софии звучало теперь весьма уныло — звук каждой клавиши стал слишком знакомым и слишком предсказуем. Кирстен исчерпала все возможности старенького пианино, и пришло время идти дальше. Ни один рояль не похож на другой — у каждого свой собственный голос, свой особый темперамент, и, если Кирстен надеялась стать серьезным музыкантом, ей необходимо было познакомиться с как можно большим числом этих голосов и темпераментов.

Но была и вторая, не менее важная причина, приведшая девушку в здание фирмы «Стейнвей». Кирстен хотела, чтобы ее открыли.

За последние три года она вместе с другими учениками Натальи дала несколько концертов и несколько раз выступала сама, но все это выглядело довольно тускло. А ведь о ней должны были писать, ведь должен был появиться критик, услышавший наконец имя Кирстен Харальд. В старых газетах, регулярно приносимых из отеля отцом, Кирстен стала вычитывать все о других пианистках, сделавших себе имя в мире, где по-прежнему господствовали мужчины. О пианистках, подобных Лили Краус, Мире Гесс и Розлин Турек. И несмотря на ревнивое отношение к их успехам, Кирстен чувствовала духовное родство с этими женщинами.