Мышонок по имени Вольф, стр. 7

И вдруг в его голове прозвучала готовая мелодия — пикирующая, крутящаяся, стремительная.

Пропев первые несколько тактов, Вольф почувствовал вдохновение, изо рта у него полилась музыка, и голос его, подобно птицам, пикировал, крутился и устремлялся вверх. Каким-то непостижимым образом, благодаря какому-то чутью, ему стало ясно, как начать своё музыкальное творение, как продолжить, как закончить. И когда оно закончилось, он спел всю вещь ещё и ещё раз, пока все ноты не утвердились прочно в его мозгу.

Тогда он сбежал вниз в поисках матери.

— Мамочка! — закричал он. — Представь себе! Я — композитор!

— Композитор? — переспросила Мэри резким тоном, так как ей очень не хватало шоколадок. — И что это значит, Вольфганг Амадей?

— Я сам сочинил музыку, — объяснил Вольф. — Спеть тебе?

— Ну, если тебе это так нужно, — отозвалась Мэри. По правде говоря, музыкальный слух у неё был неважный, и, хотя она гордилась талантами сына, она получала очень мало удовольствия от песен, что он пел. Но тут, пока она слушала, мелодия сперва заинтересовала её, потом растрогала, а под конец очаровала красотой, воздушностью и радостной лёгкостью.

— Ох, Вольф, родной мой! — сказала она, когда он кончил петь. — До чего же хорошо вышло. Это как-нибудь называется?

— Да. Это моя «Ласточкина соната».

Глава одиннадцатая

КОНЦЕРТ

Когда миссис Ханиби вернулась наконец домой, то вернулась на костылях и в сопровождении сиделки. Первое, о чём подумала миссис Ханиби, был мышонок. Но сиделке она ничего не сказала. Она понимала, что в больнице она проговорилась про поющую мышь, и, наверно, там решили, что она выжила из ума. Поэтому сейчас, дома, она хотела сохранить всё в тайне. Если станет известно, что у неё в доме живёт первая в мире поющая мышь, известие получит широкую огласку, и тогда у неё минуты покоя не будет.

Первое, что она сделала, войдя в дом, подошла к роялю, прислонила один костыль к стене и, опираясь на другой, настучала одним пальцем «Ничего нет лучше дома».

— Трудновато вам придётся, когда будете играть, милочка, — сказала сиделка, — с гипсом-то.

— Придётся пока управляться с одной педалью, — отозвалась миссис Ханиби.

— А вот с чем вам будет не справиться, — продолжала сиделка, — так это с лестницей. Придётся внизу постелить. Только вот где? В кабинетике?

— Нет, пожалуйста, здесь, — попросила миссис Ханиби. — Прямо в гостиной, рядышком с моим любимым роялем. «И поближе к моему любимому мышонку», — добавила она мысленно. — У меня есть раскладное кресло, — продолжала она, — я отдыхаю в нём в саду. Вы его найдёте в оранжерее за домом. Через минуту я к вам присоединюсь.

Едва сиделка вышла, миссис Ханиби проковыляла к столику с жестянкой, вскрыла новый пакетик с шоколадками и положила на табурет перед роялем не одну, а две штуки. А тогда уже последовала за сиделкой.

Когда они вернулись, чтобы устроить для миссис Ханиби постель, та сразу увидела, что шоколадки исчезли.

— Погляди, мамочка! — сказал Вольф. — Каждому по шоколадке!

— Наконец-то! — воскликнула Мэри и, как безумная, принялась грызть свою.

Удостоверившись, что миссис Ханиби обеспечена всем необходимым, сиделка удалилась, пообещав прийти на следующее утро. Едва она ушла, миссис Ханиби положила ещё раз двойную порцию лакомства, на этот раз на рояль, села на табурет и стала ждать.

В норке Мэри в это время говорила:

— Она ещё выложила, чую — шоколадом пахнет. Пошли, Вольф.

— О’кей, мамочка, — согласился сын, и они вместе вылезли наружу и взобрались по ножке рояля наверх.

— Опять каждому по одной! — пропищала Мэри и с жадностью набросилась на лакомство.

Вольф, однако, не дотронулся до своей доли. Он уселся на самой середине рояля, прямо над изящной надписью «Стейнвей и сыновья», и с нежностью уставился на миссис Ханиби, а она с нежностью уставилась на него.

«До чего же я рад тебя видеть, — думал мышонок (Мэри думала то же самое, но её радость относилась к шоколадке). — Не спеть ли мне? — размышлял Вольф. — Не спеть ли прямо сейчас моё сочинение?»

Но что-то подсказало ему: нет, сейчас не время. Лучше спеть, когда они с хозяйкой будут одни. Мамочка может перебить его, и потом она грызёт шоколад с таким шумом. Лучше дождаться подходящего момента.

— Завтра, — сказала миссис Ханиби, — мы займёмся музыкой, о’кей, мышка? А сейчас я лягу. Я немного устала.

Но ей никак не удавалось уснуть этой ночью. Так непривычно было лежать на постели в гостиной подле фортепьяно. И тут вдруг Вольф, то ли случайно, то ли почувствовав, что для таких случаев и предназначаются колыбельные, начал тихонько петь колыбельную Шопена. И миссис Ханиби в считанные минуты уснула.

В последующие дни Вольф то под аккомпанемент, а то без сопровождения перепел все песни, каким научился, включая одну новую. Погода всё ещё стояла превосходная, поэтому миссис Ханиби наконец научила его петь «О, что за дивное утро!».

Но часто по ночам, когда она крепко спала, Вольф взбегал наверх, в спальню, чтобы там поупражняться и отточить своё произведение.

Между тем миссис Ханиби с костылей перешла на трости, потом с двух тростей на одну, а затем съездила в больницу, где ей сняли гипс и сообщили, что лодыжка полностью срослась. Она вернулась домой, не опираясь на трость, и вечером отправилась по лестнице в спальню.

Перед этим она пожелала доброй ночи своим мышам и дала им по шоколадке. У неё не хватило духу возвратиться к первоначальному рациону — одна шоколадка на двоих. Мэри была совсем не против. Она съела свою и доела то, что не смог съесть Вольф.

Миссис Ханиби лежала в постели и вспоминала, как упала, как ей было больно и как симпатичный полицейский влез к ней в окно спальни. Сейчас оно было открыто, занавески отодвинуты и уличные фонари освещали комнату мягким светом.

— Откуда полицейский узнал, что со мной приключилась беда? — недоумевала она. — Я не очень хорошо помню, как всё происходило, но мне казалось, что тут был мой мышонок и он пел. Нет, нет, наверное, мне всё это померещилось.

И тут она услыхала тихий шорох. Это Вольф карабкался по занавеске, и вот он уже сидел на подоконнике, её поющий мышонок, и смотрел прямо на неё. На минутку он встал на задние лапки и слегка склонил голову («Будто поклонился мне», — подумала она) и начал петь свою «Ласточкину сонату».

Миссис Ханиби слушала как заворожённая. «Я не учила его этой мелодии, — думала она. — Но и я этой вещи никогда не слыхала. Никогда за все годы концертирования. И всё же её явно сочинил один из выдающихся представителей классической музыки. Какая лёгкость, какая воздушность, какая светлая радость! Но откуда мой мышонок может её знать? Всё, чему он выучился, он узнал от меня. Тут может быть лишь одно объяснение: он сочинил её сам! Это его собственное произведение!»

Прозвучала реприза, то есть повторение главной птичьей темы — падение, крутые повороты, стремительный полёт… Песня кончилась, и Вольф продолжал тихо сидеть на подоконнике.

— Ай да мышка! — хлопая в ладоши, воскликнула миссис Ханиби. — Какое замечательное сочинение! Я хочу выучить его. Завтра утром споёшь его мне несколько раз. А я постараюсь заставить мои старые ревматические пальцы сыграть все эти прелестные быстрые пассажи. Знаешь, мышонок, сам Моцарт не смог бы сочинить более восхитительной вещицы. Кстати, у меня вдруг возникла идея, не буду скромничать, блестящая идея: как называть тебя вместо того, чтобы говорить всё время «мышонок». Видишь ли, Моцарт был не только величайшим из композиторов. Он созрел как композитор раньше всех. Он начал сочинять музыку в очень раннем возрасте, совсем как ты. Ну так почему бы мне не называть тебя его именем?