Есть так держать!, стр. 33
— Клади катерный трап на лед! Как самую обыкновенную доску, вверх поперечинами клади!
Даже Витя понял, насколько дельная мысль родилась у Агапова: ведь к утопающему в полынье, если лед хрупок, надежнее всего ползти по доске!
Мигом положили катерный трап на лед, и сразу один из матросов (самого тощего выбрали!) осторожно встал, а затем и лег на него. Лед потрещал самую малость, чуток прогнулся, но выдержал.
Однако радоваться еще рано: ведь матросу на том трапе нужно не просто лежать, ему, матросу, необходимо тащить какой-нибудь ящик или мешок. А самый малый вес — ящики с патронами — около двух пудов…
Кажется, снова тупик.
Но не один человек, а весь экипаж катера-тральщика искал выход из создавшегося положения. И вот из носового кубрика уже вытащили деревянные щиты палубного настила, пристроили их на льду так, чтобы они стали своеобразным продолжением катерного трапа.
И опять тот же худощавый матрос, теперь уже с патронным ящиком, лег на трап.
Вроде бы все нормально…
— Пошел! — командует Агапов и почему-то даже машет рукой в сторону берега.
Матрос начинает осторожно ползти. С катера хорошо видно, что патронный ящик невероятно мешает ему, что лед угрожающе прогибается и вот-вот хрупнет.
— Салазки! Сделать салазки!
Почти в полный голос кричит Витя. Его поняли не сразу. Зато потом, чертыхнувшись, Бородачев с помощью мотористов к одному из щитов палубного настила приделал нечто, напоминающее передок саней, и выжидающе посмотрел на Витю, приглашая его опробовать новинку. И тот вместо худощавого матроса лег на трап, пополз по нему без груза. Лед будто и не почувствовал его тяжести. А у Захара уже народилась новая идея. Он привязывает к задней кромке той же палубной елани прочный шнур бросательного конца и азартно говорит:
— Ты, Витя, только доставь эти саночки до пехоты, дай солдатикам в руки вот эту веревочку, — и кладет рядом с Витей еще один бросательный конец. — Разгадал мою задумку? Этими двумя веревочками мы будем тягать наши саночки то туда, то сюда!.. А чтобы наше устройство не забуксовало, кому-то, конечно, придется, лежа на льду, наблюдение вести…
Осторожно, то скользя по льду рядом со сланью, то ложась на нее, Витя заскользил к берегу, где теперь толпилось около двадцати солдат.
Он не знал, сколько времени ему потребовалось на то, чтобы проползти те сорок или тридцать метров, которые отделяли их катер от берега. Но, взмокший от пота до ниточки, обессилевший настолько, что какое-то время не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой, он достиг желанной цели!
А потом, когда эта «переправа», рожденная волей и фантазией матросов, заработала ритмично и в полную силу, Вите приказали подняться на палубу катера-тральщика и безжалостно направили в машинное отделение. Витя хотел там только чуть отогреть окоченевшие пальцы. И потому спустился вниз, прижался всем телом к мотору, еще хранившему тепло. А глаза его закрылись помимо воли, и сон обрушился на него вовсе внезапно. Да такой крепкий, что Витя не слышал, как взревел заведенный мотор, как тарахтел все время, пока они шли к левому берегу Волги.
Только один рейс за всю эту длиннющую ночь и сделал «сто сорок девятый».
Глава восемнадцатая
НАРОДНОЕ ТОРЖЕСТВО
Витя, спавший на берегу в землянке, проснулся от оглушительного свиста, сел на нарах и широко открыл глаза. Дверь землянки распахнута, поземка перекатывает через порог, а около обеденного стола стоит матрос и свистит. Свистит, засунув пальцы в рот, зажмурив глаза, свистит, налившись кровью от натуги, свистит самозабвенно, вкладывая в свист всю свою душу.
— Эк его разобрало, — ворчит Щукин.
Матрос обрывает свист, вытирает ладонью губы и кричит:
— Все на берег!
Прыгая с нар, матросы один за другим, на лету застегивая ремни, суют ноги в валенки или сапоги, набрасывают на плечи шинель, хватают автомат — и след простыл! Только хлопает дверь землянки.
Вместе со всеми бежит и Витя. А свист несется уже дальше, новые и новые люди мелькают в темноте, и все они спешат к берегу, готовые, если потребуется, отразить атаку врага или двинуться в город на помощь сражающимся там товарищам.
Вот и берег. Людей много, но никто не стреляет и не готовится к обороне. Стоят люди и слушают, смотрят.
Мороз сковал Волгу. Белым полем лежит река между левым берегом и городом. В лунном свете город кажется живым. Куда ни посмотришь — везде будто громоздятся дома, образуя кварталы. Но это лишь обман зрения. И осталась от иного дома только одна труба, но за ней виднеется стена другого дома, ну и кажется, что все в порядке.
В городе тихо и темно. Даже ракеты не освещают улиц.
Витя проталкивается через толпу и встает в первый ряд. Говоря откровенно, досталось на его долю порядочно окриков и беззлобных щелчков, но и это можно вытерпеть, чтобы увидеть небо, еще вчера вечером серое, обыкновенное, а сейчас полыхающее зарницами. Красноватые, они сверкают непрерывно, охватив город с двух сторон. Только на западе темно. Там еще глубокая ночь.
Вздрагивает земля, будто передает мерный топот миллионов дружно шагающих в ногу людей.
— Наконец-то началось! — крикнул кто-то и швырнул вверх свою шапку.
— Ура! — кричали люди на берегу, и осыпался иней с ветвей деревьев.
Началось то, ради чего шли сквозь лед, выбрасывали буханку хлеба, заменяли ее лишней парой гранат.
— Вот и на нашей улице праздник! Большущий праздник! — торжествует берег.
С этого дня все время кто-нибудь дежурил на берегу.
— Ну как? — спрашивали у него.
— И не говори! Дает! — радостно отвечал он, и любое дело спорилось в солдатских и матросских руках, словно прибавлялось в них силы и ловкости.
А зарницы постепенно объединяются, неумолимо сжимают круг, приближаются к городу.
— Пора и здесь начинать! Даешь наступление! — все чаще можно услышать в солдатских и матросских землянках.
Где собрались двое-трое, так и знай, что говорят о наступлении.
— Пора или рано — там лучше знают, — отвечают более терпеливые.
Но даже в их ответе слышен вопрос: «Когда же? Когда?»
Фашисты обстреляли парламентеров. Грозой пронеслась эта весть по землянкам и стоящим во льду кораблям.
— Да как они смеют? — наступал Витя на Курбатова. — Сегодня же надо всеми нашими силами ударить по ним! И раздавить!
Василий Николаевич дует на чай, который он пьет из большой зеленой кружки, ласково и немного насмешливо смотрит на Витю.
— Я спрашиваю, почему мы не наступаем отсюда?.. Я не могу…
— А ты, Витя, расстегни ремень. Вот сразу и станет легче, — серьезно советует отец.
Витя понимает, что перестарался, и умолкает. Только глаза по-прежнему спрашивают: «Почему фашисты обстреляли парламентеров? Почему мы не наступаем на город?»
Василий Николаевич поставил кружку на стол, отодвинул ее немного в сторону и сказал:
— Чему ты удивляешься? Да, фашисты обстреляли наших парламентеров. Этим они нарушили международные правила. Но разве это впервые? Разве ты сам не видел, как от их снарядов погибали женщины и дети? Для фашистов нет ничего святого, человеческие законы для них не существуют. От фашистов всегда можно ожидать любой гадости… Скажи: а ты в сентябре и в октябре не кричал вместе с некоторыми матросами, что, мол, пора наступать и выгнать, вышвырнуть фашистов из Сталинграда?
Чего греха таить, кричал. Все кричали, ну и он вместе с ними. С кем ошибок не бывает?
— Вот видишь! Кричал, и лишь потому, что на все смотрел с высоты своего катера. Послушать вас, крикунов, — отогнали бы врага от города, и делу конец! А сейчас? Сколько их сейчас в окружение попало? Все они уже отвоевались!.. Молчишь?.. То-то. И запомни: это, брат, не простое окружение, из этого никто не вырвется!
Да, из такого окружения не вырвешься. Петля все туже затягивается вокруг города, в котором, как в мышеловке, ждет своего бесславного конца целая армия в триста тысяч человек.