Счет по-венециански, стр. 10

Они спустились вниз по трем низеньким ступенькам и пошли через площадь.

— А если бы сегодня было необычайно холодно, что бы они тогда сказали? — спросил Брунетти.

— Тогда бы они сказали то же самое: что это верный признак ужасной зимы, — ответила она как ни в чем не бывало, ничуть не смущаясь явным противоречием. Оба они были коренными венецианцами и прекрасно понимали друг друга.

— Какие мы все-таки пессимисты, а? — проговорил Брунетти.

— Когда-то наш город был центром империи. А теперь что? — И она вновь сделала свой широкий жест, захватив и собор, и колокольню с портиком Сансовино. — Теперь наш город превратился в эдакий Диснейленд. Я думаю, одного этого достаточно, чтобы быть пессимистом.

Брунетти кивнул, но промолчал. Она его не убедила. Не часто, но все же время от времени его наполняло такое чувство, что город все еще не утратил своего величия.

Они расстались у подножия колокольни; она направилась к своему пациенту, жившему на Кампо-делла-Герра, а его путь лежал мимо Риальто — он шел домой обедать.

Глава 8

Когда Брунетти добрался до своего квартала, магазины были еще открыты, так что он успел зайти в бакалейную лавку на углу и купить четыре стеклянные бутылки минеральной воды. Однажды, уступив в минуту слабости доводам об экологической безопасности, он присоединился к объявленному их семьей бойкоту пластиковых бутылок, и теперь, так же как и его домашние, он не мог не отдать им должного, обзавелся привычкой каждый раз, проходя мимо магазина, заглядывать в него и покупать несколько стеклянных бутылок. Порой он задавался вопросом, уж не купаются ли его домашние в этой воде? Как-то слишком быстро она заканчивалась. Поднявшись на пятый этаж, он поставил сумку с бутылками и выудил из кармана ключи. Из-за двери до него доносились передаваемые по радио новости — небось подбрасывают охочей до скандалов публике свежие детали смерти Тревизана. Он толчком открыл дверь, внес бутылки в прихожую и прикрыл за собой дверь. Из кухни слышался хорошо поставленный голос: «…отрицает, что ему что-либо известно по существу выдвинутых против него обвинений, и отмечает, что вот уже двадцать лет верой и правдой служит бывшей Христианско-демократической партии, и это само по себе следует считать доказательством того, как он предан принципам законности. В то же время Ренато Мустаччи, признавшийся ранее в сотрудничестве с мафией в качестве наемного убийцы и находящийся в данный момент в заключении в тюрьме „Регина Цели“, продолжает утверждать, что именно по приказу сенатора он и двое его товарищей застрелили судью Филиппо Президе и его жену Эльвиру в Палермо в мае прошлого года».

Серьезный голос комментатора сменился легкомысленной песенкой о стиральном порошке, перекрываемой голосом Паолы, которая, по своей излюбленной привычке, разговаривала сама с собой:

— Грязная, лживая свинья! Грязная, лживая христианско-демократическая свинья, все они там такие! «Принципы законности, принципы законности!»

Далее последовал ряд эпитетов, которые, как ни странно, жена употребляла только наедине с собой. Она услышала его шаги и обернулась.

— Гвидо, ты слышал? Слышал этот бред? Все три киллера говорят, что это он велел им убить судью, а он рассуждает о принципах законности. Его давно уже пора схватить и повесить. Но он же у нас парламентарий, его трогать нельзя. Да по ним по всем тюрьма плачет! Пересажали бы всех этих членов парламента, и у нормальных людей хлопот бы поубавилось.

Брунетти пересек кухню и присел на корточки, чтобы поставить бутылки в низенький шкафчик рядом с холодильником. Сейчас там была только одна бутылка, хотя накануне он принес целых пять.

— Что у нас на обед? — спросил он.

Она отступила на полшага назад, ткнула его пальцем в грудную клетку, прямо в сердце, и разразилась обличительной тирадой:

— Республика на грани коллапса, а он только и может думать что о еде, — словно обращалась к невидимому собеседнику, который за двадцать лет брака не раз становился немым свидетелем их бесед. — Гвидо, эти злодеи уничтожат всех нас, если уже не уничтожили. А ты спрашиваешь меня, что на обед.

Брунетти чуть не сказал, что роль пламенной революционерки не слишком подходит даме, которая носит одежду из кашемира, приобретенную в пассаже «Берлингтон-Аркейд» [12], но вместо этого произнес:

— Покорми меня, Паола, и я пойду блюсти принципы законности на собственном рабочем месте.

Это напомнило ей о Тревизане, и она, как и следовало ожидать, охотно прекратила свои философские излияния, чтобы немного посплетничать. Она выключила радио и спросила:

— Он поручил это дело тебе?

Брунетти кивнул и резко поднялся.

— Он обнаружил, что я практически ничем на данный момент не занят. Ему уже звонил мэр, так что можешь себе представить, в каком он сейчас состоянии.

Паоле не надо было расшифровывать, кто такой «он» и что это за состояние.

В соответствии с его ожиданиями, жена отвлеклась от рассуждений на тему справедливости и морали в политической жизни.

— Я прочитала только, что его застрелили. В поезде по дороге из Турина.

— Судя по билету, он сел в Падуе. Мы пытаемся выяснить, что он мог там делать.

— Может, женщина?

— Возможно. Пока слишком рано делать какие-то выводы. Так что на обед?

— Паста фагиоли, и на второе отбивная.

— А салат?

— Гвидо, — произнесла она, поджав губы и закатывая глаза, — когда это у нас были отбивные без салата?

Этот вопрос он оставил без внимания и спросил:

— У нас еще есть то славное «Дольчетто»?

— Не знаю. С прошлой недели вроде оставалась бутылочка.

Он пробормотал что-то себе под нос и опять полез в маленький шкафчик. Там, за минералкой, обнаружились целых три бутылки вина, но только белого. Он поднялся и спросил:

— А где Кьяра?

— В своей комнате, а что?

— Хочу попросить ее о небольшом одолжении.

Паола взглянула на часы:

— Уже без четверти час, Гвидо. Все магазины уже закрыты.

— Да, но можно же сходить в «До Мори». Они закроются только в час.

— И ты заставишь ее тащиться туда только за тем, чтобы купить бутылку какого-то там «Дольчетто»?

— Три.

С этими словами он вышел из кухни и направился в комнату к Кьяре. Он постучался, краем уха услышав, что в кухне опять заработало радио.

— Входи, папа, — послышалось из-за двери.

Он вошел в комнату. Кьяра лежала, развалившись поперек кровати, накрытой белым, уже сбившимся покрывалом. Ее ботинки валялись на полу, рядом со школьной сумкой и пиджаком. Жалюзи были открыты, и в комнату вливался солнечный свет, касаясь своими лучами плюшевых медвежат и других мягких игрушек, оккупировавших дочкину кровать. Она откинула прядь темно-русых волос, посмотрела на него снизу вверх и просияла — едва ли не ярче солнца.

— Привет, милочка, — сказал он.

— Ты сегодня рано, пап.

— Нет, как раз вовремя. Ты читала?

Она кивнула и опять уткнулась в книгу.

— Кьяра, сделаешь мне одолжение?

Она опустила книгу и уставилась на него.

— Ну, так сделаешь?

— Куда идти?

— Всего лишь к «До Мори».

— Что у нас закончилось?

— «Дольчетто».

— Ну па-а-п, ну почему ты не можешь выпить за обедом чего-нибудь другого?

— Потому, что я хочу «Дольчетто», родная.

— Я схожу, но только вместе с тобой.

— Тогда я и сам могу сходить.

— Вот и сходи, если хочешь.

— Не хочу, поэтому и прошу тебя сделать это за меня.

— Ну почему я?

— Потому что я тяжело работаю и содержу всю семью.

— Мама тоже работает.

— Да, но за квартиру и за все, что мы покупаем в дом, мы расплачиваемся моими деньгами.

Она положила книжку на кровать корешком вверх.

— Мама говорит, что это типичный капиталистический шантаж и что в таких случаях я не должна тебя слушаться.

— Кьяра, — проговорил он очень мягко, — наша мама — бузотерка, вечная оппозиционерка и агитаторша.