Пророчество Двух Лун, стр. 87

— Уже? — сказала она. — Долго же вы меня спасали!

Уида молча протянула ей руку. Генувейфа схватилась за ее ладонь сухими горячими пальцами, поднялась, охнула.

— Какие они злые! — посетовала она.

Уида быстро погладила ее по плечам.

— Они тебя не поранили?

— Нет, бывало хуже… Ты ведь эльфийская принцесса? Я сразу догадалась! Меня однажды хотели из-за этого сжечь…

— Из-за чего?

Уида рассматривала гробовщицу из Коммарши, и было совершенно очевидно: эльфийке она нравится все больше и больше.

— Они подумали, что я — Эльсион Лакар. Не чистокровная, конечно, так — помесь, но все равно… — охотно объяснила Генувейфа. — Тогда меня тоже спасли. И тоже немного задержались, но обошлось. У меня есть друзья при дворе, знаешь? Эмери и Ренье. Особенно — Ренье. Он мой друг.

— Ты хорошая, у тебя должно быть много друзей, — произнесла Уида.

— И ты? — жадно спросила Генувейфа, хватая ее за локти и всматриваясь в ее лицо. — Ты тоже? Ты счастливая?

— Я счастливая, и я буду твоей подругой, если хочешь… Ты должна сейчас пойти с нами. Что ты видела? Почему ты набросилась на эту женщину?

— Я видела, как она стреляла из этой трубки, — охотно объяснила Генувейфа. — Она ужасно злая. Поэтому я и следила за ней. Здесь все были веселые, а эта злилась. И никто не замечал, никто! Все смотрели на тебя, на белую лошадь, на герцогиню… Никто не видел, как она вытащила свою трубку.

— Да, — сказала Уида.

Рука об руку они пошли обратно сквозь толпу к королевскому балдахину, вслед за Талиессином и пленниками.

Праздник был скомкан. Вейенто уже отдал распоряжение, и один из купцов, что направлялись в столицу, предоставил для тела королевы свою повозку. Купец стоял тут же, неприметный человечек со вспотевшей лысиной. Он был страшно взволнован и растроган, его переполняли тысячи чувств, и почти все были для него внове.

Королева, мертвая, вытянувшаяся в струну, покоилась на шелковом покрывале — явно лучшем из всего, что вез на продажу купец. Медные волосы, по-прежнему убранные в косу, лежали на плече, странно живые рядом с неподвижной щекой. Губы, всегда ласковые и сладкие, затвердели. Ресницы спокойно опустились на щеки и застыли в этом положении. Она была бледна, и только левая сторона шеи и кусочек левой щеки потемнели, а крохотная ранка за ухом была совершенно черной.

Вейенто обнимал за плечи жену. Та выглядела растерянной и явно не знала, как себя вести. Сама по себе смерть не пугала дочь Ларренса; однако перемены, которые несла с собой гибель правящей королевы, вызывали у Ибор слишком много противоречивых чувств, и молодая женщина не вполне понимала, как с ними справиться.

Талиессин протолкался к телу матери вместе с пленницей. Схватил Аббану за волосы, принудил ее нагнуться над королевой.

— Смотри! — сказал он. — Ты довольна?

Аббана вырвалась, выпрямилась и поймала взгляд Вейенто.

— Да, — сквозь зубы процедила она. — Я довольна.

В ее глазах мелькали ликующие искорки безумия, и Вейенто понял: она совершила убийство в угоду ему и теперь абсолютно уверена в том, что герцог ее вызволит. Разве он посмеет бросить в беде преданных людей? Тех, кто рискнул догадаться о его тайных желаниях? Женщину и мужчину, которые взяли на себя всю грязную работу и расчистили ему дорогу к трону?

Вейенто отвернулся, но яростный и счастливый взгляд Аббаны продолжал жечь его.

Талиессин следил за обоими и усмехался. Лицо принца побледнело, шрамы набухли кровью.

Гальен стоял рядом с трубкой и стрелами в дрожащих руках. При виде мертвой королевы ему стало дурно.

Талиессин быстро обернулся к нему.

— Положи эти штуки сюда, — приказал он, указывая на телегу, и смертоносные стрелы легли в ногах умершей.

А затем Талиессин — или, точнее, Гай — взял у купца моток веревки, набросил петли на шею обоим пленникам и привязал их к телеге.

— Трогай! — велел он купцу. — Вези в город.

Отряд из десятка стражников окружил телегу с телом владычицы. Толпа растерянных, заплаканных придворных потекла следом.

Королева лежала с открытым лицом, так что все, кто находился сейчас на дороге, могли ее видеть. Разговоры, шум, потасовки — все смолкло, едва только телега двинулась к столице. Уида на своей белой лошади, держа в седле впереди себя Генувейфу, догнала процессию и присоединилась к ней.

Купец, хозяин повозки, сидел на козлах и правил; Талиессин шел рядом, положив руку на бортик. Тишина катилась волной, охватывая толпу; те, кто только что орал и дрался, теперь боялись дохнуть громче, чем следовало.

А за повозкой, с веревкой на шее, тащились убийцы. Солдаты окружали их с трех сторон, не позволяя никому приближаться к пленникам ближе чем на десяток шагов.

Глава двадцать вторая

ПЕРЕМЕНА ВЛАСТИ

Адобекк слушал племянников и старел прямо у них на глазах. Говорил Эмери; Ренье, синюшный от потери крови и безмолвный, полулежал в кресле.

Эмери произносил слово за словом — «королева», «отравленная стрела», «убийцы схвачены», «гробовщица из Коммарши», «Талиессин», «наши знакомые по Академии», — а по лицу Адобекка бежали морщины, одна за другой, как будто стекло лопалось, расходясь трещинами от того места, куда попали камнем. Казалось, он не слушает; процесс безостановочного старения происходит сам собою, независимо от произносимых слов.

И когда Эмери закончил говорить, Адобекк выглядел таким дряхлым, словно годы, некогда так ловко обманутые им, настигли его и наконец-то взяли верх, торжествуя над сокрушенной бодростью духа.

В какой-то миг Эмери испугался: не происходит ли сейчас то же самое с Ренье, который тоже был возлюбленным королевы. Он быстро повернулся к брату, но тот, по счастью, оставался прежним, если не считать жуткой бледности.

Трясущимся голосом Адобекк сказал:

— Я хочу лечь в постель.

Эмери вознамерился было помочь ему, но дядя отверг его услуги. Пришел Фоллон, очень мрачный, взял господина на руки, как ребенка, и понес на пятый этаж, в самую уединенную из всех его спален Эмери проводил их глазами, затем повернулся к брату.

— Вот уж не думал, что этот Фоллон такой сильный, — пробормотал Ренье.

— Тебя тоже отнести? — осведомился Эмери.

— Нет, я сам доберусь…

Эмери пошел вместе с ним. У двери в свою комнату Ренье обернулся:

— Я на месте. И даже не упал, как видишь.

— Я посижу с тобой, — сказал Эмери.

— Я еще не умираю! — огрызнулся Ренье.

— Никто не говорит о том, что ты умираешь. Просто я боюсь оставаться один, — признался Эмери. Он поднес руку к голове и прибавил вполголоса: — Музыка.

— Что? — В голосе Ренье мелькнул ужас.

Эмери кивнул.

— Та самая. Музыка сегодняшнего дня. Да.

— Не записывай ее, ладно? — попросил Ренье. — Если ее начнут исполнять, будет слишком страшно.

Эмери взял его под руку, помог устроиться в кровати. Уселся рядом в кресло, начал рассеянно листать альбомы с узорами для вышивания.

— Ты забросил свое рукоделие. Прежде неплохо рисовал иглой…

— Было некогда, — сказал Ренье.

— Я думаю, ты не прав касательно той музыки, — сказал вдруг Эмери. Было видно, что он напряженно размышлял над словами брата. — Это для нас ее смерть — страшное потрясение. Для кого-то — повод задуматься о себе, о других людях. Повод ощутить себя живым, полным сострадания, готовым любить. Не знаю, как еще это можно выразить…

— Я любил ее, — сказал Ренье и заплакал.

Генувейфа предпочитала работать одна. За все то время, что она занималась ремеслом своего отца, подручных у нее никогда не водилось, и сейчас, когда Талиессин все-таки навязал ей помощников, она попросту не знала, какими поручениями их нагрузить. В конце концов пришел Эмери и велел им вязать гирлянды и сплетать венки из живых цветов, не путаясь у гробовщицы под ногами и не сбивая ее вопросами.