Хорнблауэр и «Атропа», стр. 31

— Вы не забыли, сэр?

— Что я, по-вашему, забыл? — спросил Хорнблауэр. Настойчивость Эйзенбейса немного поколебала его.

— Мистер Маккулум и я… мы враги, — сказал Эйзенбейс. Хорнблауэр и впрямь об этом позабыл. Он так глубоко ушел в шахматную комбинацию с человеческими пешками, что упустил из виду этот немаловажный фактор. Главное в этом не признаваться.

— Ну и что с того? — спросил он холодно, надеясь, что смущение его незаметно.

— Я в него стрелял, — сказал Эйзенбейс. Правую руку он поднял, будто целясь из пистолета, и Хорнблауэр явственно представил себе дуэль. — Что он скажет, если я буду его лечить?

— Кто кого вызвал? — спросил Хорнблауэр, оттягивая время.

— Он меня, — ответил Эйзенбейс. — Он сказал… он сказал, что я — не барон, а я сказал, что он — не джентльмен. «Я убью вас за это», — сказал он. И мы стали стреляться.

Эйзенбейс выбрал те самые слова, которые должны были разъярить Маккулума.

— Вы убеждены, что вы — барон? — спросил Хорнблауэр. Им двигало как любопытство, так и желание выгадать время, чтоб привести в порядок свои мысли.

Барон выпрямился, насколько позволял палубный бимс иад головой.

— Я знаю, что это так, сэр. Его Княжеская Светлость лично подписал мое дворянское свидетельство.

— Когда он это сделал?

— Как только… как только мы остались наедине. Лишь двое— я и Его Княжеская Светлость — пересекли границу, когда французские солдаты вступили в Зейц-Бунау. стальные пошли на службу к тирану. Не пристало, чтоб Его Княжеской Светлости прислуживал простой буржуа. Тольц дворянин может укладывать его в постель и подавать ем пищу. Ему нужен был гофмейстер для исполнения церемониала и штатс-секретарь для ведения иностранных дел, посему Его Княжеская Светлость возвел меня в дворянское достоинство, наградил титулом барона и поручил мне важные государственные посты.

— По вашему совету?

— У него не осталось других советчиков.

Все это было очень любопытно и весьма близко к тому что Хорнблауэр предполагал, но не имело отношения к делу. Как к этому делу подступиться, Хорнблауэр уже решил.

— На дуэли, — спросил он, — вы обменялись выстрелами?

— Его пуля прошла над моим ухом, — ответил Эйзенбейс.

— Значит, честь удовлетворена с обеих сторон, — сказал Хорнблауэр как бы самому себе.

Теоретически так оно и было. Обмен выстрелами, тем более пролитие крови, завершает дело чести. Принципалы могут встречаться в обществе, как если бы между ними ничего не произошло. Но встречаться как доктор и пациент… Когда возникнет это неудобство, надо будет с ним разбираться.

— Вы совершенно правы, доктор, что напомнили мне об этом обстоятельстве, — сказал Хорнблауэр, изображая судейскую беспристрастность. — Я буду его учитывать.

Эйзенбейс отупело смотрел на него; Хорнблауэр снова сделал суровое лицо.

— Но это не отменяет моего вам обещания, — продолжал он. — Мой приказ остается в силе. Он — пауза — остается — пауза — в силе.

Прошло несколько секунд, пока доктор выговорил неохотно:

— Есть, сэр.

— Не будете ли вы любезны по дороге передать новому штурману, мистеру Тернеру, чтоб тот зашел ко мне.

— Есть, сэр.

Это была просьба, перед этим — приказ, и хотя по форме они были различны, и то и другое надлежало исполнять.

— Итак, мистер Тернер, — сказал Хорнблауэр, когда штурман вошел в каюту. — Мы направляемся в Мармарисский залив и отплываем завтра на заре. Я хотел бы знать, какие ветра мы можем ожидать в это время года. Я не хочу терять временя. Важен каждый час, можно сказать — каждая минута.

Время торопит — надо извлечь все, что удастся, из последних часов умирающего.

В этих синих водах вершилась История, не единожды и не дважды решались судьбы цивилизации. Здесь греки сражались с персами, афиняне со спартанцами, крестоносцы с сарацинами, госпитальеры с турками. Эти волны бороздили византийские галеры-пентеконтеры и пизанские купеческие драки. Процветали огромные, несказанно богатые города. Поямо за горизонтом на правом траверзе лежит Родос. Тот самый Родос, где в сравнительно небольшом городке воздвигли одно из Семи Чудес Света, так что две тысячи лет спустя прилагательное «колоссальный» вошло в лексикон людей, чьи предки носили шкуры и красили себе лица соком вайды, когда жители Родоса обсуждали природу бесконечности. Теперь роли поменялись. «Атропа», ведомая секстаном и компасом, под научно сбалансированными парусами, с длинными пушками и карронадами — одним словом, чудо современной техники, детище одного из богатейших земных пределов входила в часть мира, разоренную дурным управлением и болезнями, анархией и войнами, чьи некогда плодородные поля сменились пустынями, города — деревушками, дворцы — лачугами. Но сейчас не время философствовать. Песок в склянках медленно пересыпался, скоро надо будет менять курс.

— Мистер Тернер!

— Сэр!

— Когда будет меняться вахта, мы повернем.

— Есть, сэр.

— Доктор!

— Сэр!

— Приготовиться к сменекурса!

— Есть, сэр.

Больничное ложе Маккулума помещалось между шестой и седьмой карронадами правого борта. К нему были прикреплены тали, чтоб при смене курса сохранять горизонтальное положение ложа, как бы ни кренилось судно. Следить за этим должен был доктор.

— Идя этим галсом, мы должны будем увидеть на горизонте Семь мысов, сэр, — сказал Тернер, подходя к Хорнблауэру.

— Полагаю, так, — отвечал Хорнблауэр. От Мальты они дошли быстро. Лишь на одну ночь штиль эадержал их южнее Крита, но к утру с запада снова задул ветер. Левантер не налетал ни разу — до равноденствия было далеко — и за день они делали не меньше сотни миль. Маккулум был еще жив.

Хорнблауэр подошел к постели больного. Над ним склонился Эйзенбейс. Он щупал пульс. Поворот закончился, три цейлонских ныряльщика вернулись к больному. Они сидели на корточках возле постели, и не отрываясь смотрел, на своего хозяина. Постоянно чувствуя на себе три пары печальных глаз можно было, по мнению Хорнблауэра, окончательно впасть в меланхолию, но Маккулум, очевидно не имел ничего против.

— Все в порядке, мистер Маккулум? — спросил Хорнблауэр.

— Нет… не совсем так, как мне хотелось бы.

Грустно было видеть, как медленно и мучительно повернулась голова на подушке. Густая щетина, покрывавшая лицо, не могла скрыть, что со вчерашнего дня усилились и худоба, и лихорадочный блеск в глазах. Ухудшение было заметно. В день отплытия Маккулум казался легко раненым на второй день ему вроде бы даже стало лучше — он сердился, что его держат в постели, однако ночью ему сделалось хуже, и с тех пор состояние его постоянно ухудшалось, как и предсказывали Эйзенбейс с гарнизонным врачом.

Конечно, Маккулум сердился не только на то, что его держат в постели. Очнувшись от наркотического сна, он обнаружил, что за ним ухаживает тот самый человек, который в него стрелял. Это вызвало его бурное возмущение. Несмотря на слабость и повязки, он пытался сопротивляться. Пришлось вмешаться Хорнблауэру — к счастью, когда Маккулум пришел в сознание, «Атропа» оставила гавань далеко позади. «Это просто низость — продолжать дело чести после обмена выстрелами» — сказал Хорнблауэр, и потом — «За вами ухаживает доктор, а не барон», — и наконец решительное — «Не дурите же. На пятьдесят миль вокруг нет другого врача. Вы что, хотите умереть?». Наконец Маккулум покорился и доверил свое измученное тело заботам Эйзенбейса. Возможно, он получал некоторое удовлетворение от того, что доктору приходилось делать вещи грязные и малоприятные.

Теперь его пыл угас. Маккулум был очень, очень плох. Эйзенбейс положил ему руку на лоб, и он закрыл глаза. Бледные губы шевельнулись, и Хорнблауэр услышал отрывок фразы — что-то вроде «огнепроводный шнур под водой». Маккулум думал о предстоящих работах. Хорнблауэр встретил взгляд Эйзенбейса. Глаза у доктора были озабоченные. Он еле заметно покачал головой. Эйзенбейс думает, что Маккулум умрет.