Рота Его Величества, стр. 15

— Степан прав, — сказал дядя Коля, перекусывая дратву (он ремонтировал сапог жены). — Ничего хорошего там не было. У меня на войне нога осталась, — дядя Коля похлопал по протезу, — и крепко повезло, что не голова.

— А как же подвиги? — спросил я.

— Какой у разведчика подвиг? — вздохнул дядя Коля. — Ты вот в книжках читаешь: подполз, снял часового. Это значит, зарезал, потому как по-другому никак. Велик подвиг человека зарезать? Страшное это дело, Илья. Человек ведь не свинья. Даже та кричит, когда ее бьют, а тут человек… Понятно, что он фашист и убить его надо, да только одно дело из винтовки, а другое — ножом. Ты ему рот закроешь и режешь, а он кричать пытается — от ужаса. Возвращаешься к своим, а ватник в крови. Постирать негде, так и ходишь…

— Дед немцев резал? — спросил я.

— Как курей! У него семью убили, лют был Степан. Не миндальничал, как я. Ведем языка, а он его ножом в задницу — чтоб ногами быстрее двигал. Пока пригоним, у немца штаны в крови. Ругали нас за это, да толку? Начальства мы не боялись. Мы же смертники! Из разведчиков, может, один процент до Победы дожил, да и тот, как считать… Вот так, сынок!

На похоронах деда дядя Коля плакал навзрыд. Его держали под руки — сам он уже еле ходил. Неловко склонившись над гробом, дядя Коля гладил лицо умершего друга и все повторял:

— Степа… Степа…

На похоронах я в последний раз увидел мать. Она была с очередным сожителем — стриженым мужичком, с руками в синих наколках. У мужичка была вихлястая походка и щербатый рот; к тому времени я таких насмотрелся. Мать отвела меня в сторонку.

— Не говори Толику, что ты мой сын, — попросила тревожно. — Я сказала ему, что мне тридцать, а ты вон какой! Солдат! Я скажу, что ты мне племянник.

Я кивнул. Толик смотрел на меня косо — урки не любят внутренние войска, но задраться не посмел.

Ночевали мы в опустевшем доме. Разбудили меня голоса.

— Это можно продать? — спрашивал женский голос. — В самом деле?

— Только так! — отвечал мужчина. — За одну «Славу» знаешь сколько дадут?

Я оделся и вышел из спальни. Мать с Толиком сидели за столом и перебирали награды деда. Я молча сгреб их.

— Ну, ты! — вызверился Толик.

Я двинул его в лоб. Толик рухнул на пол вместе со стулом.

— Как ты смеешь! — завопила мать.

— Заткнись, — посоветовал я. — Не то…

Я не шутил. Если б она сказала хоть слово…

Она умолкла. Я завернул награды в газету, сложил их в сумку и ушел из родительского дома — навсегда. Дом мать вскоре продала, возвращаться мне было некуда, и я остался на сверхсрочную. Служил и учился заочно. Юридический вуз для внутренних войск считается профильным, учиться мне не мешали. Получив диплом, я уволился в запас. Мне предлагали погоны лейтенанта, но армией я был сыт.

Награды деда я передал в музей. Была опасность, что мать истребует их по суду. Урки законы знают, ее могли надоумить. Дар занесли в фондовые книги, я пообещал хранителю ежегодно проверять наличие. Не знаю, какое у меня при этом было лицо, но он проникся…

Разбудило меня солнце. Его лучи проникли сквозь веки, окрасив мир в розовое. Я открыл глаза: за окном разгорался рассвет. По всему выходило, что проспал я половину суток, даже больше. В голове роились смутные остатки сна: кто-то подходил ко мне ночью, трогал подушку, но в этих воспоминаниях не было ничего тревожного, и я отбросил их. Встал, оделся и побежал туда, куда звал организм. Когда, умывшись, я вошел в дом, у печи хлопотала Ула.

— Где Рик? — спросил я, поздоровавшись.

— Повел Орлика купать. Снедать будете?

Я кивнул и сел за стол. Орликом звали строевого коня Рика — вчера мне его продемонстрировали. В хозяйстве Тертышкиных имелась также корова (сейчас она щипала травку на дальнем лугу) и десяток кур. Продукция домашнего животноводства послужила мне завтраком: Ула подала сковороду со скворчащей яичницей и кружку парного молока. Пока я ел, она сидела напротив и смотрела, не отрываясь. Взгляд ее был странен и тревожил меня.

— Спасибо, — поблагодарил я, покончив с завтраком.

Ула кивнула и убрала посуду. Я хотел встать, но она знаком велела остаться. После чего опять устроилась напротив. Так мы и сидели, разглядывая друг друга. Ула заплела косу, теперь волосы не закрывали ей уши. Они были такие же остроконечные, как у Рика, но заметно меньше и изящнее. Ула села напротив окна, солнечный свет пробивался сквозь ушки, отчего те казались розовыми. Неподалеку звякнуло ведро, ушки дрогнули и повернулись на звук. Я невольно улыбнулся.

— Почему ты смеешься? — насторожилась Ула.

— Так… — попытался увильнуть я.

— Говори! — велела она.

— У тебя ушки, как у котика.

— Котов не бывает! — надулась она. — Они только в сказках!

— А собаки?

— И собак. Разве не знаешь?

«Вот зачем вам уши!» — подумал я.

— Тебе не нравятся мои уши? — наседала Ула.

— Отнюдь! — заверил я. — Они очень милые. Они… — я замялся, — как лепестки роз.

Ула покраснела.

— Что еще нравится? — спросила шепотом.

— Все! — сказал я.

Разговор следовало прекращать.

— Хочешь сказать, что я красивая?

— Да! — заверил я.

Ула вспыхнула и убежала.

«Язык мой! — подумал я, вставая. — Ведь собирался помалкивать! Что, интересно, я сморозил? Сама ведь набилась!»

Дверь скрипнула, и на пороге возник Рик — я не слышал, как он приехал. За спиной брата маячила Ула. Лицо вахмистра не сулило мне хорошего.

— Сестра говорит, ты сказал ей «красивая»! — сказал Рик. — Это правда?

— Послушай, Рик! — сказал я как можно мягче. — Я чужак и не знаю ваших обычаев. Если я что-то…

— Говорил или нет?!

— Говорил, — признался я.

— Значит, женишься на ней?

— С какой стати?

Ула сдавленно всхлипнула. Лицо Рика побагровело.

— Послушай, ари! — сказал вахмистр, подступая. — Если ты явился сюда, чтоб насмехаться над моей сестрой, то я…

— Рик!.. — попытался остановить его я, но было поздно — кулак вахмистра едва не вышиб мне глаз.

Я отскочил и затанцевал, уклоняясь от ударов. Это было трудно — Рик дрался умело. Подвижный и ловкий, он наседал, оттесняя меня к печке. Я не хотел его бить, но кулак вахмистра засветил мне в глаз, и я не сдержался. Удар в скулу не остановил его, пришлось бить в живот. Рик хватил воздух ртом и осел на пол. Ула метнулась к брату. Я подобрал валявшийся под лавкой рюкзачок и вышел.

Я брел по улице, и станица не казалась мне более картинкой из фильма. На душе было муторно. Я вломился в этот мир, как фашист на танке. Устроил стрельбу, убил или покалечил несколько человек, обидел девушку, избил ее брата — все от избытка дурости. Почему я решил, что меня ждут с распростертыми объятиями? У этого мира свои проблемы, я ему — пятое колесо. Надо возвращаться, причем немедленно. Дорогу я знаю, как-нибудь доберусь. Мой паспорт у есаула, но заменить его не проблема — скажу, что потерял. Пока сделают новый, буду сидеть и смотреть фильмы — у меня их полный диск. Заодно подумаю, как быть дальше. Решено!

Станица осталась позади, когда за спиной раздался конский топот — меня нагонял разъезд. Я сошел на обочину, полагая, что это не за мной. Зря так думал. Два вооруженных всадника остановились рядом. Они были в защитной форме с зелеными погонами. На лохматых головах странно смотрелись такие же зеленые фуражки. Здешние солдаты, в отличие от офицеров, почему-то были длинноволосыми.

— Господин Князев? — спросил один из всадников, наклоняясь.

— Так точно! — доложил я.

— Господин есаул просит вас пожаловать! — Всадник сделал приглашающий жест. — Прошу!

Я выбрел на дорогу, всадники заняли места справа и слева, и мы тронулись в путь. В период моей службы такой вид передвижения именовался конвоем.

6

Женщина, шагавшая по платформе, была в костюме для верховой езды: бежевые бриджи, высокие коричневые сапоги с белыми отворотами и приталенный жакет в крупную клетку. На голове красовалась каскетка, в правой руке она держала хлыст. Хлыстом она сердито постукивала по голенищу. За спиной женщины, на почтительном расстоянии, семенил жандарм в голубом мундире.