Отважные(изд.1962), стр. 35
Юренев вздыхал и отмалчивался.
И все же их связывало многое: общие лишения, жесткие нары, на которых они лежали рядом, воспоминания о прошлом, об общих знакомых…
Курт Мейер словно забыл о существовании Юренева. В этом был его тайный замысел, хитрая тактика: он давал своему агенту возможность обжиться среди заключенных, расположить к себе окружающих. Если бы Юренев начал действовать сразу, его быстро разоблачили бы. Мейер вел свою игру осторожно, а Юренев, разделявший все тяготы заключенных, все сильнее ожесточался. К нему относятся, как к последней собаке, его сделали мелким шпиком, и будущее не сулит ему ничего радостного…
«Хорошо, что никто здесь обо мне не знает. Если Мейер меня забудет, то для всех, кто сейчас меня окружает, я останусь честным человеком…» — так думал Юренев в минуты отчаяния, которое все чаще и чаще им овладевало.
Но вслед за этим он начинал обвинять себя в слабости. Нет, он не должен, не имеет права изменять своей цели. Нужно вырваться отсюда любой ценой. Вот тогда-то он и замыкался в себе, озлобленный, внутренне ощерившийся, готовый на все.
Дни тянулись, а ему не удавалось узнать ничего значительного, чтобы донести Мейеру. Он решил подбить группу пленных на побег, а затем предать их. Но лагерь усиленно охранялся, и все понимали, что побег пока обречен на неудачу.
Теперь, сидя в машине, Юренев размышлял, повезет ли ему на новом месте. Разные люди окружали его. Одни были сломлены несчастьями, истощены ранами, недоеданием, тяжелыми работами; другие держались, несмотря ни на что. К таким относился и Алексей Охотников. Он не жаловался, а когда бывало особенно трудно, только крепче сжимал зубы. Юренев его ненавидел. Ему казалось, что Охотников подозревает его. И, чтобы не мучиться, он твердо решил при первом же удобном моменте уничтожить Алексея.
Поплутав по проселочным дорогам, машины в полдень достигли деревни, названия которой никто не знал, а спросить было не у кого: в ней не осталось ни одного местного жителя. Но Алексей, хорошо знавший эти места, прикинул, что отсюда недалеко до Обояни.
Выйдя из машины, он быстро огляделся. К их приезду уже подготовились. По тылам домов вокруг всей деревни в два ряда тянулись густые проволочные заграждения. На углах стояли вышки с часовыми. Здесь было не лучше, чем в городе.
Пленных развели по хатам и выдали им по куску хлеба. Это была единственная еда за целый день.
Алексей старался держаться вместе с Еременко. Нельзя было оставлять его без поддержки.
Еременко, помимо своей воли, располагал к себе людей. На вид было ему лет около пятидесяти. Невысокий, худощавый, с простым крестьянским лицом, он говорил неторопливо, и в его светлых, выцветших глазах всегда жило спокойствие.
С первых же дней Еременко невзлюбил «актера», как он называл Юренева. А почему, сам не мог объяснить. Может быть, потому, что Юренев держался с ним сухо и даже высокомерно. Так получилось, что два человека, с которыми был дружен Алексей, относились друг к другу недоверчиво.
Когда начало смеркаться, хаты заперли. Пленные лежали прямо на холодном полу, подстелив охапки прошлогодней соломы. Затопить печи им не разрешили.
Алексей прикрылся шинелью. Он лежал и думал о Коле. Где-то сейчас его мальчик — единственное, что у него осталось в жизни. Какой страшной была их последняя встреча на дороге! Как исковеркана, наверное, его душа… Ах, Катя, Катя! И зачем она осталась в городе! Она погибла одной из первых и так мало, наверное, успела сделать!
Была уже глухая ночь, когда кто-то осторожно дотронулся до плеча Алексея.
— Кто это? Что тебе? — открыв глаза, тревожно спросил он.
— Тише, — услышал он шепот, — это я…
Алексей узнал голос Юренева.
— Ну что?..
— Нам надо поговорить. О важном деле. Сейчас…
На окно навалилась непроглядная темень. Рядом тяжело храпели и стонали во сне измученные люди. У порога кто-то бредил и звал к себе неведомую Анну…
Алексей придвинулся поближе к Юреневу, но тот потянул его за рукав:
— Выйдем в сени…
Стараясь не наступить на лежащих, Алексей вслед за Юреневым с большим трудом добрался до порога. В сенях его охватил ночной холод, сжал плечи, забрался под гимнастерку и ледяной лапой лег на грудь.
— Сюда, — позвал Юренев из дальнего угла. — Прикрой дверь!..
Алексей ощупью нашел Юренева. Под его ногой скрипнула половица.
— Тише! — прошептал Юренев и прислушался.
На дороге перед домом разговаривали немецкие часовые. Вдалеке завывала покинутая хозяевами собака. Боец, лежавший у порога за дверью, по-прежнему звал Анну.
— У меня есть план, как бежать отсюда, — быстро зашептал Юренев. — Ты слышишь?.. — Алексей кивнул головой, и Юренев продолжал: — Ты должен повлиять на людей… Нас используют здесь на работах. Мы обезоружим конвойных. Не в лагере, конечно, а там, в поле…
Алексей почти оглох от жаркого шепота. Половины слов он не разобрал. Юренев шептал сбивчиво, истерично.
— Давай думать, — сказал Алексей, когда Юренев замолк. — Это дело серьезное.
— Долго думать нельзя! Нас могут распределить по разным группам.
— А бежать без подготовки — все равно что пулю себе в лоб пустить. Нас всех перебьют!
— Что же делать? Ждать?
— Осмотреться, по крайней мере.
Юренев помолчал, сжавшись в темноте.
— Зря тянешь ты, Охотников, — зло сказал он. — Не чувствую в тебе горения.
— Не говори глупости, Миша! — ответил Алексей. — Мне жить хочется не меньше, чем тебе. — Он в темноте нашел его руку и пожал ее. Успокойся! Будь осторожен! Об этом пока ни с кем ни слова…
По дороге, стуча сапогами, проходил дозор.
Они вернулись на свои места. Разговор с Юреневым взволновал Алексея. Хорошо, что рядом такие смелые люди, как Михаил. Он нетерпелив, но лучше действовать, чем медленно умирать, с каждым днем, с каждым часом теряя надежду на спасение…
На расстоянии протянутой руки от него лежал Юренев и улыбался, смотрел в окно, за которым ему уже мерещился рассвет. Он будет ждать! У него хватит терпения! А потом всех расстреляют, и свидетелей не останется. И тогда он потребует, чтобы Курт Мейер выполнил свои обязательства. Да, близок день, когда он начнет новую жизнь!..
Юренев тихо засмеялся. Алексей услышал этот смех, но решил, что Михаил смеется во сне…
Глава двадцать первая
В ПУТИ
На рассвете из партизанского лагеря вышли два крестьянских мальчика. Один из них, высокий, крепкий, со светлыми озорными глазами, которые невольно привлекали внимание к его загорелому открытому лицу, был одет в домотканую синюю рубашку, подпоясанную тонким кожаным ремешком, и в черные, обтрепанные снизу штаны. Старые, латаные-перелатанные и потерявшие уже свой первоначальный цвет ботинки были надеты на портянки. За плечами у мальчика висела тощая котомка с хлебом.
Рядом вперевалку шагал коренастый толстячок, одежда которого была не лучше, чем у товарища. Только поверх рубашки был наброшен старый пиджачок с заплатами на рукавах да на ногах не ботинки, а стоптанные кирзовые сапоги. У него также за плечами был мешок с хлебом. У обоих мальчиков серыми блинами лежали на головах кепки.
Ребята молча шли по тропинке. Только что они были среди близких им людей, выслушивали теплые, ободряющие слова, запоминали советы, а теперь остались наедине со своими думами и тревогами.
Со многих деревьев листья уже опали. А те, что еще сопротивлялись порывам ветра, стали багряными, ярко-желтыми; издали они казались сделанными из меди. Лес глухо шумел. Под ногами с хрустом ломались сухие ветки.
— Мальчики!
Оба невольно вздрогнули и остановились. На повороте тропинки стояла Мая. В военной гимнастерке и синей юбке, с подобранными на затылке в пучок волосами, она выглядела старше своих лет.
— Чего тебе? — сурово спросил Коля.
Мая протянула ребятам небольшой сверток:
— Возьмите!
Витя взял сверток в руки и стал с любопытством его разглядывать.