Западня, стр. 26

Перед выездом на аэродром офицеры сменили военную форму на гражданскую одежду. Сам Корнев тщательно осмотрел каждого. Выпили по сто граммов, закусили тушенкой и пошли к самолетам. На пустынном аэродроме механики заканчивали осмотр моторов.

— Ну, ребята, держись дружно! — напутствовал подполковник Корнев.

Распарывая ночные облака, самолеты мерно гудели. Дьяченко и Егоров молча сидели в хвосте, стянутые парашютными ремнями, и каждый по-своему представлял себе свое близкое будущее. До линии фронта оставались считанные минуты.

Сумеют ли они прорваться сквозь заградительный огонь?

Дьяченко прислонился к стеклу иллюминатора и посмотрел вниз. Кромешная тьма! Лишь где-то вдалеке шарят по небу синеватые лучи прожекторов да желтеют сполохи пламени, которые, вспыхивая на земле, быстро угасают. Где-то бомбят.

Поколебавшись, Дьяченко коснулся руки Егорова. Тот обернулся.

— Слушай, Егоров!

Геня показал на уши — не слышно, мешают гудящие моторы, — и чуть придвинулся к Дьяченко.

Дьяченко нагнулся к его уху:

— Геня, забудь все…

Егоров понял, улыбнулся, пожал ему руку выше локтя и вновь откинулся назад.

У Дьяченко немного отлегло от души. Сейчас, когда они оказались вдвоем, он почувствовал в Егорове то спокойствие, которого ему не хватало.

Внутренняя собранность в минуты опасности была свойственна Егорову. Отец, который командовал полком на Украине, любил повторять слова Суворова: «Никогда никому не навязывайся и никогда ни от чего не отказывайся». «Не лезь в пекло, если туда тебя не посылают, а уж если послали, не ищи лазеек, иди вперед, борись» — так отец истолковывал эту поговорку. И Егоров, запомнив ее с детства, тоже часто повторял ее, особено когда обсуждал с Тоней ее дела и он удерживал девушку, как ему казалось, от безрассудных порывов.

Ах, Тоня, Тоня!.. Она представлялась ему такой маленькой, хрупкой! То, что она не погибла до сих пор в этой страшной войне, казалось ему чудом. И если бы это было в его власти, он немедленно отослал бы ее в Ташкент.

Так же как и Дьяченко, Тоня была украинка. Почему-то Егоров так и не запомнил ее отчества. Он и фамилии-то ее долго не знал…

Яркий луч света ударил откуда-то снизу, все иллюминаторы засверкали, внутри фюзеляжа все засветилось фиолетовым светом.

— Линия фронта! — крикнул Дьяченко и отшатнулся от оконца, словно боясь, что в него влетит пуля.

Мерно гудели моторы.

Пилот сделал крутой вираж, и самолет ушел еще выше, зарывшись в облака. Слева и справа замелькали яркие, добела раскаленные молнии. Линия фронта!..

Этакая дьявольская иллюминация, красивая, если смотреть со стороны. По самолету били автоматические зенитки, но летчик все время менял курс, сбивая артиллеристов с толку.

И опять мгла. Самолет летит в облаках. Не видно ни земли, ни звезд. Егоров взглянул на часы, три часа утра. Летчик говорил, что в заданном для приземления районе они будут примерно в четверть четвертого. Какое-то время потеряли на маневрировании, но все равно пора собираться.

Дьяченко понял, что наступают последние минуты перед прыжком. Самолет стал снижаться…

Вот распахнулась дверь кабины пилота, и штурман, немолодой, сухощавый человек, стараясь не споткнуться о ящики, деловито прошел в конец фюзеляжа, рывком распахнул дверь.

— Желаю удачи! — сказал он. — Быстрее, ребята! Высота тысяча метров!

Егоров на мгновение задержал руку штурмана в своей, кинулся во тьму головой вниз.

— Быстрее! — крикнул штурман Дьяченко. — Ну давай!..

Дьяченко приостановился, чтобы собраться с духом и рухнул в бездну.

Мрак… И лишь вдалеке буйство прожекторов, полосующих небо ослепительными лучами, яростно разрубающих его на части.

В какой момент его рука вырвала кольцо, Дьяченко и сам не помнил. Но, когда над головой громко щелкнул раскрывшийся парашют, Дьяченко пришел в себя. Земли он не видел, но она угадывалась по приближающимся снизу редким, разрозненным огням.

Их обоих ветром отнесло в плавни, но в непроглядной тьме они не могли найти друг друга. Тишина казалась неестественной. Дьяченко чудилось, что за каждым его движением упорно и выжидающе следят невидимые глаза. Крепко сжимая в руке пистолет, он осторожно раздвигал камыши. Под ногами хлюпала вода, иногда он проваливался по пояс, и огненный холод зябко сковывал тело.

И вдруг — тихий свист. Это Егоров! Он где-то совсем рядом, зовет!

Дьяченко замер, вглядываясь во тьму. Свист повторился. Кажется, справа.

Да, точно. Вот он, кажется, возится с парашютом, не может отцепить от куста.

Дьяченко приблизился. Ножами они располосовали тугой тонкий шелк, сорвали его по кускам. Белая груда, казалось, дышала под порывами ветра у их ног.

Егоров снова тихо свистнул, но никто не отозвался.

— Наверное, все разошлись в разные стороны, — сказал Дьяченко. — Двинем и мы!..

Но не прошли они и ста шагов, как Егоров тихо окликнул Дьяченко, который пробирался сквозь камыш чуть левее.

— Подойди-ка…

В камышах, уткнувшись в грунт, светлел большой тюк с оружием. Они отделили парашют, оторвали от него неширокую ленту и привязали к ближайшему кустарнику. Минут десять ушло на то, чтобы надежно прикрыть тюк вырванным камышом, зато теперь уже у них был свой арсенал.

Но где же те, ради кого они пробираются по этим треклятым, промозглым плавням? Неужели штурман ошибся в маршруте и высадил группу в другой стороне?

Вдруг оба замерли, прислушиваясь. Издалека донеслись выстрелы. Натренированный слух не мог обмануть! Да, это были немецкие автоматы. Это рвались гранаты…

Глава шестая

— Наконец-то, дорогая домнишуара, вы дома!

Леон Петреску стоял в дверях, весело улыбаясь. В руках он небрежно держал элегантно перевязанный шелковой ленточкой небольшой сверток.

О румынские офицеры! Первая их забота — произвести впечатление на женщину.

Форма на Леоне была тщательно выутюжена, сапоги будто впервые надеты, а тонкости духов могла бы позавидовать любая красотка из «Черной кошки».

Переступив порог, он дружески чмокнул Тоню в щечку.

— Здравствуй, — сказала Тоня, принимая из его рук сверток, который он вручил с легким шутливым поклоном.

— Надеюсь, по старой дружбе мы выпьем по рюмочке коньяку?

Да, он держал себя здесь и впрямь как старый друг дома. Пока Тоня искала в буфете рюмки, он снял шинель и стал расхаживать по комнате, вглядываясь в фотографии.

— Это отец и мать? Какие славные лица!..

Тоня разыскала наконец две граненые рюмки из зеленоватого бутылочного стекла и смущенно поставила их на стол. Рядом с бутылкой французского коньяка и конфетами в яркой глянцевой коробке они выглядели простецки, как лапти рядом с модными туфлями. Впрочем, Леон не обратил на это внимания.

— Итак, моя спасительница, — продолжал он, разливая коньяк по рюмкам, — выпьем за нашу дружбу?

— Выпьем! — сказала Тоня и лихо запрокинула рюмку.

— Ого! — воскликнул Леон. — Да ты отличный собутыльник! Но коньяк — не водка. Его надо пить маленькими глотками… Вот так! — И он немного отпил. — Его надо смаковать… Он должен доставлять наслаждение… Милая домнишуара, тебя надо еще воспитывать…

Он расстегнул верхнюю пуговицу мундира и пересел на стул поближе к Тоне. Очевидно, он никуда не торопился, и Тоня даже обрадовалась случаю провести вечер не так тоскливо и одиноко, как обычно. Ведь ночного пропуска у нее не было, и вечера казались бесконечно длинными и тяжкими.

— Ну, рассказывай! Как твои дела?

Он разговаривал и разглядывал ее с той дружелюбной иронией, в которой таилось сознание собственной силы. «Я тебя не подвел, — как бы говорил взгляд его прищуренных темных глаз. — Вот видишь, все в порядке. Но если тебе что-нибудь нужно, выкладывай, я помогу».

— Какие же у меня дела? — сказала Тоня, пытаясь понять, знает ли Леон о предложении, сделанном ей в комендатуре. — Вот видишь, сестры не застала… Одной тоскливо, и потому я стараюсь поменьше бывать дома. — Она невольно отвела глаза.