БУПШ действует!, стр. 31
Я пошел и долго стоял в очереди. Поезд не опаздывал. А когда я вернулся, то увидел, что Борис разговаривает с Люсей. Только я сначала ничего не понял из их разговора. Борис спрашивал:
— Так как?
— У тебя есть, — отвечала она.
— Где? — спросил он опять.
— В альбоме.
— В альбоме общая, — сказал он. — А где ты одна есть?
— Есть.
— Ну, и вот. А потом я тебе свою пришлю. Прислать?
— Присылай, — согласилась она.
Тут я понял, что они говорят про фотокарточки. Это было, конечно, их дело, про что говорить, только незачем из-за этого отсылать меня к справочному.
Пришел Демьяныч с билетом. Назар щелкнул всех. А потом уже у вагона. Он нацелился на Бориса. А около него была Люся. И я пододвинулся к ним.
Борис уехал в плацкартном вагоне. У него оказались хорошие соседи, которых Демьяныч попросил присмотреть за парнишкой. Но Борис сказал:
— Чего там! Не впервой.
Я подумал, что он и вправду ездил совсем недавно с Родионом. И уже не боится один. А вот сумел бы я поехать один?…
Борис стоял с нами на перроне, а когда объявили по радио, что дано отправление, стал жать нам руки, а мы ему стали говорить, чтобы он обязательно написал. Тетя Варя обняла его, а Демьяныч похлопал по плечу. Борис прыгнул на площадку и хотел стоять с краю, но его оттеснила проводница в черной железнодорожной одежде и с зеленым флажком, свернутым в трубочку. Она опустила у ног железку и загородила Бориса. Он глядел на нас одним глазом из-за ее спины и улыбался. А когда поезд тронулся, Люся крикнула:
— Дружба!
Борис поднялся на цыпочки и ответил, помахав:
— Победа!
Мы хором повторили:
— «Дружба — Победа!» — И тоже махали руками.
А потом его не стало видно. Но мы все шли и шли по перрону.
И я опять загрустил. Мне стало жалко Бориса. Все-таки как у него получилось — пришлось покинуть и дом, и всех нас. Неужели ничего нельзя было придумать, чтобы он остался с нами?
Мы ехали назад так же, в трамвае, разговаривая о том о сем. А когда сошли с него и свернули на Овраженскую улицу, то замолчали. Лежала она перед нами — зеленая, кудрявая. И хотя мы сняли наши украшения — флажки, которые делали к празднику, все равно она казалась сейчас будто принаряженная — такая чистая и красивая уличка с маленькими домиками, вся в цветах и клумбах.
И тут нам попался навстречу дядька Родион.
Он стоял на тротуаре, покачиваясь. Мы прошли мимо, обогнув его, но он сказал пьяным голосом:
— Не нравлюсь, да? Порядочек наводите? Концертики? Хозяева доморощенные!
Он ругал нас так, будто мы мешали ему жить. Тетя Варя остановилась.
— Не трогай их! — сказала она ему строго.
Тетя Варя ушла к себе. И Демьяныч тоже ушел. А мы остались одни, направляясь в БУПШ. И я подумал, что Борис от нас никуда не уехал. То есть, конечно, он уехал. Но все равно он с нами вместе. А вот дядька Родион хоть и остался, но для всех здесь, на улице, он чужой, и его злит, что мы такие дружные, и что Борис ушел от него, и что мы провожали сейчас Бориса, как лучшего друга, а теперь снова идем в свой боевой пионерский штаб.
Ко мне пришла… Вика
Дед сказал, что мне пора вытащить из тумбочки на свет белый учебники и тетради: время готовиться к школе.
Я не стал спорить. На носу осень.
Сегодня сутра льет дождь — погода испортилась. И словно сразу запахло свежей масляной краской, как пахнут в первый день занятий парты, доска и гулкие коридоры.
Я стал послушно обертывать учебники бумагой, но сам все время косился на фотографию, которую взял вчера у Назара. Я поставил ее на столике и то и дело смотрю. Это где мы сняты втроем у вагона — Люся, Борис и я.
Дед заметил:
— Не отвлекайся.
Я решил больше не отвлекаться, но тут мне опять помешали. Мама крикнула из кухни:
— Гоша, к тебе!
Я сначала подумал, что опять Рудимчик — будет куда-нибудь звать. Вышел и — выпучил глаза: у порога стояла Вика. Вот уж кого я не думал увидеть у себя дома!
— Тебе чего? — спросил я.
Она покосилась на мою маму и, стаскивая красную вязаную шапочку, всю мокрую, сказала:
— Можно что-нибудь на ноги, чтобы не наследить?
Скажите пожалуйста, какая заботливая!
Мы прошли в комнату. Дед удалился к маме.
Вика вздохнула, оглядываясь по сторонам, и тихо сказала:
— Я к тебе.
Это мне и так было ясно. Я стоял, как пень, не зная, что будет дальше. А она вдруг уселась на стул около стола, где лежали мои учебники. И положила руки на колени — красные и тоже мокрые, потому что и пальто у нее было мокрое. Дождь лил не на шутку.
А белые кудри быстро сохли и опять трепыхались колечками.
— Я к тебе, как к начальнику разведки, — повторила она. — Как начальник оперативной группы, ты должен знать, чтобы действовать.
— Что — действовать? — спросил я, все еще ничего не понимая.
— С матерью Бориса, — ответила она.
Тут я совсем перестал понимать. При чем Черданиха и я?
Я хотел задать ей этот вопрос, но она сама объяснила. Черданиха была у тети Вари и жаловалась. Ей очень тяжело. Борис уехал, а она теперь не находит себе нигде места.
Я усмехнулся: то ей не было тяжело, а теперь тяжело. И пожал плечами.
— При чем же здесь я?
— А ты начальник разведки. Обязан знать все, что делается на улице. И кому какая требуется от нас помощь.
Я смотрел на нее и соображал. Начальник-то я начальник. Но что мы можем сделать с Черданихой? Это забота взрослых.
И потом почему Жигалова — если уж ей так хотелось! — не пришла прямо в БУПШ, а прикатила ко мне? И тут меня осенило.
Ну, конечно! Ей не хочется идти туда, где Люся.
Опять хитрит!
— Знаешь, — сказал я, — иди сама и скажи. Или боишься туда, да?
Она встала со стула и начала дергать красную шапочку, словно готовилась ее надеть.
— Хорошо. Не хочешь — не надо. Я ведь так. Потому что мама сказала: Николаевне очень трудно. Вот я и хотела с тобой посоветоваться. А не хочешь, не надо. До свидания.
— Постой! — сказал я, и она сразу остановилась у порога, глядя в пол и теребя шапочку.
Я опять смотрел на нее и еще соображал. Конечно, ей самой сейчас тяжело. И все-таки она пришла. Ко мне ей легче всего. Я живу на другой улице. И вроде никто не увидит, как она подлизывается. А только почему — подлизывается? Может, совсем и нет. Ей ведь тоже хочется быть с нами. Не может же она вечно быть одна. А тут есть причина, чтобы прийти.
— Сядь, — сказал я. Она снова села. — Что же мы можем сделать с Черданихой? — хмуро спросил я только для того, чтобы хоть что-нибудь сказать.
Она опять вздохнула:
— Не знаю. Надо что-то придумать. Как друзья Бориса.
— Ладно, — согласился я. — Люся придумает. Только опять же…
— Что? — торопливо отозвалась она.
— Да, лето-то кончается. А штаб у нас летний. — Ну, мы пока. Хоть до школы.
— Ладно, — повторил я. — Только давай пойдем вместе в БУПШ и скажем. Согласна?
Она помолчала и вдруг спросила:
— А что это у тебя за фотография?
Я подумал, что она увидела нас троих у вагона, но ошибся.
В стороне лежал снимок, где я стою в Назаровом саду, в кустах, — с одним туловищем, а лицо захлестнула ветка.
Назар дал мне эту карточку просто так, для смеха, и я даже забыл про нее, а теперь она вывалилась из тетрадок. Вика взяла ее и засмеялась:
— Ой, а где же голова?
Она уже развеселилась.
Я ответил:
— Не было у меня тогда головы.
Я пошутил, но мне и вправду кажется, что с тех поря стал совсем другой. Ну, разве не смешно, что я тогда самыми последними словами ругал Люську Кольцову и даже дневник свой начал писать оттого, что был на нее злой.
А теперь…
Я взял в руки другую фотографию и протянул ее Вике.
— А это видишь?
Она долго рассматривала. На кого она больше смотрела?
На Бориса, которого не взлюбила? Или на Люсю?
А может, на меня?
Сам я, по крайней мере, смотрел на себя и радовался, что стою рядом с Люсей. Правда, немного на отшибе. Может, Борис, когда получит от Назара этот снимок, вовсе отрежет меня ножницами. И тогда будут они на карточке одни — он и Люся…