Валет мечей, стр. 3

– А куда выходит окошко? – перебил ее Фафхрд.

– На море. Гваан оттолкнул ее нетерпеливо (и, надо сказать, весьма невежливо) и вошел внутрь. И тут – Сиф клянется, что видела это, хотя все произошло очень быстро, в какие-то доли секунды, – голубоватая вспышка сверкнула во тьме, точно беззвучная молния, и бесплотная, словно сотканная из голубоватой дымки, высокая костлявая фигура сжала Гваана в объятиях. По ее словам, было похоже, будто бесплотный, обессилевший дух хочет напиться живой крови. Гваан коротко вскрикнул и рухнул замертво. Когда по требованию Сиф принесли факелы, оказалось, что в комнате, кроме нее самой и лежащего без сознания Гваана, никого нет, но Стрела Правды свалилась со своего места на полке и лежит под окном, а все остальные символы добродетели слегка сдвинуты, точно кто-то прикасался к ним, перебирал их руками; помимо того, на полу комнаты были обнаружены следы – узкие отпечатки ног, измазанных черным вонючим донным илом.

– И это все? – спросил Фафхрд, как только женщина умолкла. Когда она упомянула о высокой, словно сотканной из тумана, фигуре, смутное воспоминание шевельнулось у него в мозгу – совсем недавно он видел кого-то похожего, но, где и когда это было, он не мог вспомнить, как ни старался: точно завеса ночи упала и закрыла собою именно этот образ.

Афрейт кивнула:

– В общих чертах по крайней мере. Гваан пришел в, себя через час, однако не помнил абсолютно ничего. Его положили в постель, где он и находится до сих пор. Сиф и Гронигер решили выставить специальную охрану в сокровищнице сегодня ночью.

Вдруг Фафхрду стало ужасно скучно от всей этой истории с Сиф и ее привидением. Голова просто отказывалась работать в этом направлении.

– Эти ваши советники – все до одного скупердяи, только и думают, что о золоте своем несчастном! – выпалил он ни с того ни с сего.

– Тоже верно, – согласилась она, но это почему-то еще больше разозлило его. – Они все еще продолжают осуждать Сиф за то, что она отдала Мышелову Куб вместе со всеми деньгами, что были в ее хранении, поговаривают об отставке, грозятся отобрать ее ферму, а может, и мою заодно.

– Неблагодарные! А Гронигер – худший из них: уже пристает ко мне с арендной платой за неделю, хотя прошло всего два дня. – Афрейт снова кивнула:

– Он жаловался, что твои берсерки учинили безобразие в «Обломке Кораблекрушения» неделю тому назад.

– О, вот как? – отозвался Фафхрд, на этот раз заметно потише.

– Как ведут себя люди Мышелова? – спросила, она.

– Ничего, Пшаури держит их в строгости, – ответил он. – Но это не значит, что мое присутствие там не требуется.

– «Морской Ястреб» вернется еще до зимних штормов, я уверена, – спокойно сказала Афрейт.

– Я тоже так думаю, – согласился Фафхрд. Когда они поравнялись с ее домом, она вошла внутрь, улыбнувшись ему на прощание. Приглашать его на обед она не стала, и это его задело, хотя, с другой стороны, он все равно бы отказался; и про руку ничего не спросила, хотя и взглянула на его крюк разок-другой – тактично, конечно, но тоже не совсем так, как ему бы хотелось.

Однако досада его быстро прошла, так как упоминание о таверне «Обломок Кораблекрушения» направило его мысли по совершенно другому руслу, и они продолжали крутиться вокруг таверны все время, пока он шел по своим делам. В последние дни все раздражало и утомляло его, он устал от проблем с левой рукой и испытывал странное чувство ностальгии по Ланкмару, его ворам и чародеям, туманам (столь непохожим на свежий бодрящий воздух Льдистого острова) и небрежной пышности. Позавчера вечером он забрел в «Обломок», после пожара в «Соленой Селедке» сделавшийся лучшим питейным заведением острова, и долго сидел там, потягивая черный горький эль и наблюдая за происходящим вокруг.

Атмосфера в кабачке, называемом завсегдатаями «Обломком» и «Развалиной» (он услышал это, уже когда уходил), была мирной и спокойной, отчего он сразу почувствовал себя как дома. В таком месте никто не стал бы дебоширить, в том числе и его люди (это было на прошлой неделе, напомнил он себе, – если, конечно, вообще было). Он с удовольствием следил взглядом за неспешными движениями прислуги, прислушивался к рыбацким и матросским байкам, наблюдал за двумя перешептывавшимися шлюхами (шлюха, которая не вопит во весь голос, уже само по себе явление исключительное), приглядывался к более эксцентричным посетителям – до смешного толстому человеку, погруженному в глубочайшую меланхолию, костлявому бородачу, посыпавшему свое пиво перцем, и худощавой молчаливой женщине в серо-серебристом платье, одиноко сидевшей за задним столиком. Ее лицо – довольно красивое, кстати – на протяжении всего вечера оставалось абсолютно бесстрастным. Сначала он думал, что она тоже проститутка, но за весь вечер к ней никто ни разу не подошел, никто, кроме него самого, казалось, даже не видел ее, и, насколько он мог припомнить, она ничего не пила.

Вчера вечером он вновь вернулся в таверну и застал там все ту же компанию и испытал то же чувство покоя, что и днем раньше. Поэтому сегодня он опять собирался туда – после того, как сходит в порт и внимательно исследует горизонт, – не показался ли где-нибудь на юге или на востоке «Морской Ястреб».

Глава 4

В этот момент из-за угла показалась Рилл и, увидев его, радостно замахала рукой, на ладони которой виднелся красный, хорошо заметный даже издалека шрам. Это напоминание о давнем увечье сблизило их с Фафхрдом, точно они были однополчанами, раненными в одном бою. Темноволосая шлюха-рыбачка была скромно и аккуратно одета – знак того, что в данную минуту она не планировала заняться каким-либо из своих ремесел.

Они остановились поболтать, чувствуя себя друг с другом легко и свободно. Рилл рассказала ему о сегодняшнем улове рыбы, спросила, когда должен вернуться Мышелов, как идут дела у него и его людей, как рука (она была единственным человеком, с которым он мог говорить о своем увечье), как самочувствие и сон.

– Если плохо спишь, то сходи к матушке Грам, у нее есть хорошие травы, да и я могу помочь, – предложила она.

Промолвив это, она усмехнулась и посмотрела на него с вопросительной полуулыбкой, одновременно слегка потянув его за крюк указательным пальцем, который так и не распрямился после того самого ожога, что навсегда оставил след на ее ладони. Фафхрд ответил ей благодарной улыбкой и отрицательно помотал головой.

Тут к нему подошли Пшаури и Скаллик доложить о проделанной за день работе и о других делах, и Рилл отправилась восвояси. Некоторые из людей Фафхрда работали на строительстве, которое велось на месте сгоревшей «Соленой Селедки», еще пара занималась починкой «Бродяги», а остальные ходили в море за треской вместе с теми из людей Мышелова, которых он не взял с собой в Но-Омбрульск.

Пшаури докладывал на первый взгляд небрежно, но вместе с тем подробно – его манера каждый раз напоминала Фафхрду Мышелова (подчиненный явно перенял у Командира многие повадки), что его одновременно злило и забавляло. Хотя, если уж на то пошло, все, воры из отряда Мышелова, столь же жилистые и низкорослые, как и его товарищ, напоминали его. Целая стая Мышеловов – смех, да и только!

Он прервал доклад Пшаури:

– Довольно, ты все сделал правильно. И ты, Скаллик, тоже. Только смотри, чтобы впредь и ты, и твои люди носу в «Обломок» не совали. На, держи. – С этими словами он передал подчиненному свой лук и колчан со стрелами. – Унеси в казарму. Ужинать я не приду. А теперь идите, оба.

И опять сквозь ярко-голубые сумерки, именуемые здесь «сиреневым часом», зашагал он в одиночестве к «Обломку Кораблекрушения». Внезапно с удивлением и некоторым презрением к самому себе он осознал, что именно заставило его избежать постели Афрейт и отклонить дружеское приглашение Рилл, – все дело в том, что он предвкушал то удовольствие, которое доставит ему еще один вечер, проведенный в одиночестве, наедине с кружкой эля и в бесплодных мечтах о странной женщине в серебристо-сером платье, с бесстрастным взглядом и отстраненным выражением лица. Господи, какими романтическими дурнями ты создал мужчин, почему они вечно перешагивают через знакомое и не замечают доброго в несбыточной погоне за таинственным и новым? Или все дело в том, что мечта привлекательнее реальности? Фантазия прекраснее истины? И так, ни на минуту не прекращая философствовать о тщете фантазии, он с каждым шагом все глубже погружался в ее серебристо-серое облако.