Сколько стоит человек. Повесть о пережитом в 12 тетрадях и 6 томах., стр. 226
Первым прервал молчание крепильщик Жданов:
— Не обижайся на нас, Антоновна, но работать мы не будем. Старайся, хоть в лепешку разбейся, а благодарность нам одна — пуля.
Постояв в раздумье некоторое время, я приняла решение: о сидячей забастовке буду молчать. Сообщив, как положено, диспетчеру положение по забоям, я взяла с собой горного мастера, недавно освободившегося Федю Виснера:
— Вот, Виснер, бери сверло, коронки и ступай бури в лаве, а я буду зачищать забои и выгружу уголь.
Так принялись мы вдвоем за работу; 14 человек — вся смена — сидели молча и неподвижно.
Через некоторое время меня вызвали к телефону. Говорил диспетчер. В голосе его чувствовалась растерянность:
— Товарищ Керсновская, что у вас на участке?
— Грузим, бурим, — ответила я лаконично. Повесив трубку, усмехнулась: «Воображаю, какой переполох в шахте!»
Я не ошиблась: переполох был феноменальный. В час ночи уже все начальство Норильского комбината было на ногах. Нагрянули и к нам на шахту. Горные мастера, начальники и их помощники, работавшие в ту смену, скулили по всем телефонам, разбудили и вызвали в шахту всех начальников. Только у нас на участке № 8 был полный порядок: Федя бурил, я грузила.
Еще раз вызвал меня к телефону диспетчер и получил тот же спокойный ответ: «Грузим, бурим…» С нашего участка уголь шел непрерывно. Я переходила с одной скрейперной лебедки на другую и грузила полным ковшом.
После смены меня вызвали для нагоняя к начальнику шахты. У него собрался весь «конклав».
— Отчего вы умолчали о том, что у вас рабочие бунтуют?
— Потому что они не бунтовали.
— Как это не бунтовали?! А что они делали?
— Переживали свою горькую обиду. За это я их не осуждаю: их можно понять, им должно сочувствовать!
— Но вы обязаны были сообщить. Диспетчер вас спрашивал.
— Диспетчер спросил меня, что у нас на участке, я и ответила: «Грузим, бурим». Это вполне соответствовало истине: я всю смену грузила, а Виснер бурил.
Сутки шахта не работала. Затем…
Первым встал Травянко:
— Эх, ребята, пустые это хлопоты. Правды нет и не будет! Антоновне — неприятности, а нам — никакой пользы. Да и холодно сидеть без дела.
Одни за другим повставали все и принялись за дело.
Нет! У тех бедняг и гробов-то не было, «мирно спать» им приходилось под Шмитихой, в холодной водичке. Что же касается пожелания живым… Можно ли это назвать жизнью?
Чудеса в юридическом решете: как каторжан освобождали
Говорят: «Правосудие — это как дешевая колбаса. Когда узнаешь, из чего это состряпано, то пpотивно станет». Из каких компонентов состоит советское правосудие, мне никогда не было ясно; а то, что я наблюдала в 1954-м и 1955 годах, окончательно повергло меня в недоумение.
Если вначале освобождали лишь после пересмотра дела с опросом свидетелей, привлечением материалов, и тянулось все это довольно долго, то после дело пошло куда быстрее. Накануне пересуда заключенного вызывали в УРЧ и предупреждали, что он должен безоговорочно признать все пункты обвинения и его освободят, если он уже отбыл половину своего срока, принимая во внимание зачеты, введенные в 1950 году. В противном случае с ним канителиться не будут: сиди, мол, до конца срока.
Впервые я об этом услышала от уборщика, мывшего полы в конторе шахты:
— Если меня вызовут, я все признаю, хоть в обвинении и слова правды нет. Мне лишь бы до дому, к жинке под бочок. Она меня уже семь лет ждет. Знает, что я не виновен. И отец с матерью знают. И вся деревня знает, что меня оговорили. Так мне-то наплевать, что в бумажках написано!
— А все же?
— Там написано, будто я и еще несколько хлопцев по приказу немцев побросали раненых красноармейцев в колодец. И дровами забросали. Они якобы еще три дня там стонали, умирая. Так то все брехня…
Я чуть не шарахнулась от него в ужасе. А вдруг он и впрямь такое чудовище? Такой добродушный, всегда улыбающийся парень… Так и не могла я избавиться от этой мысли: «А вдруг?..» Да, мое «высшее образование» еще не было завершено.
Одно время освобождали буквально пачками. Я имела пропуск в одиннадцатую зону, так как там жили мои работники, и воспользовалась им, чтобы присутствовать на пересмотре дела моего бригадира Гриши Цыбульского.
Суд имел место в лагерном клубе, на сцене. И, право же, это был не суд, а водевиль.
После вступительных формальностей и установления личности Цыбульскому задали три вопроса.
— Кто такой маршал Жуков?
Цыбульский ответил.
— Что ты знаешь о маршале Ворошилове?
Цыбульский рассказал в нескольких словах биографию луганского слесаря.
Третий вопрос был подобен двум первым. Ответов на эти вопросы было довольно, чтобы Цыбульский вышел на волю!
«Убийца» своих внуков
Я, как единственная женщина в шахте, мылась в душе для начальников, маленькой кабине рядом с душем для ИТР. В этом крыле банщиком был старичок — лысый, седой, дряхлый. Однажды, когда я, помывшись, пробиралась, стыдливо драпируясь полотенцем, навстречу мне шагнул этот самый старичок.
— Антоновна, хоть вы подайте мне совет! — воскликнул он. — Как мне быть? Завтра будет мне пересуд. Меня предупредили, что я должен признать все, в чем меня обвиняют. Но это ложь! Чудовищная ложь! И я никак не могу…
— Но ведь, дедушка, всюду ложь! Какая же такая особенная ложь, что вас так особенно испугала?
— Каюсь в своей вине: я был при немцах бурмистром. Собачья это жизнь, собачья и работа. День-деньской на всех: гав! гав! Надо лошадей, подводы? С меня требуют — хожу собираю. Надо людей на работы — опять я гавкаю. Свои проклинают; враги угрожают. О Господи, Твоя воля! За страх служил я им, но служил: в этом и виноват. За эту вину, за свое лакейство вот уже десять лет на каторге. Но ведь обвиняют меня в том, что я всех женщин и детей в церковь загнал и сжег их, и своих внуков в том числе. Но этого же не было! Ни внуков своих, никого никто не сжигал! Я уже стар, мне недолго жить. Если я на себя такую напраслину возведу, то какими глазами я на людей смотреть буду?! Ведь не успею я эту ложь с себя смыть, так и в могилу этот позор унесу. Не могу я, не могу… О Боже, как мне быть?
— Ей Богу, не знаю, что и посоветовать. Ценой лжи можно получить свободу. А вот как смыть с себя ложь — этого уж я не знаю.
— Антоновна! Нас учили: «Не убий». Но самоубийство еще хуже, так как ни покаяться, ни искупить греха самоубийца не может. Еще учили: «Не послушествуй на брата своего свидетельства ложна». Так если на другого клеветать нельзя, то неужели на себя можно?
На другой день на суде дед стоял на своем: был немцам слугой, но палачом не был. Его вернули обратно в лагерь. Через пять месяцев еще раз вызвали. Он признал, что сжигал детей, и его освободили! Это было в августе, в самом начале. Деду повезло: с 9 августа вдруг вышло распоряжение прекратить все пересмотры. Не повезло нашему газомерщику Рыбко: его дело должно было слушаться 8-го, но отложили на 9-е. Бедный Рыбко очутился «на крючке» и отзвонил еще пять лет.
«Отказ»
Сколько раз приходилось мне с горечью убеждаться, что в Советском Союзе честный труд невозможен. Больше того, он карается! Поощряется только горлопанство, показуха и туфта. Я это уже поняла, но перевоспитаться на советский лад все равно не могла и не хотела.
Проходчики в погоне за циклами отрывались от почвы, а я выполняла неоплачиваемую работу: разбуривала почву и сажала забой на подошву! Короче говоря, я билась, как рыба об лед, а страдали рабочие моей смены. Разумеется, легче, безопаснее и выгоднее просто давать циклы и плевать на то, что забой отрывается от почвы и, оставляя в почве уголь, перерезает пласт. Помню случай, когда штрек, перерезав даже междупластие (2,5 м!), перешел со второго пласта на первый. Но я все время боролась за то, чтобы не допускать такого преступного отношения к углю — невосполнимому запасу природного богатства.