Сколько стоит человек. Повесть о пережитом в 12 тетрадях и 6 томах., стр. 14

Этот вопрос можно было бы задавать еще много-много раз.

Я вошла в столовую. На полу — слой грязи; стены, прежде сплошь увешанные картинами, пусты… Теперь-то я знала, куда они делись! В углу — ворох тряпья, на столе — груда бумаг и фотографий. Чужие люди. Несколько наших, деревенских, поспешили ретироваться в соседнюю, мою, комнату.

Я передала записку тому, кто назвался главным. Он долго читал, хотя там было всего полторы строчки. Затем сказал:

— Ступайте! Вам выдадут!

Я протянула руку и взяла со стола фотографию моего отца, сделанную в год моего рождения — 1907-й.

— Разрешите взять карточку отца на память!

Он взял ее у меня из рук, пристально на нее посмотрел, затем со смаком разорвал ее на четыре части и бросил на пол. Затем порвал еще карточку племянницы маминой подруги и двоюродной сестры маминого отца, бросив сквозь зубы:

— Все это — проститутки!

Я получаю свою долю

Какой-то субъект в черной толстовке и ночных туфлях (это после дождя-то!) долго копался в сброшенном в кучу ручном инвентаре, выбирая мне то, что похуже.

Выбрать было нелегко: инструмент был у меня отборный и содержался в порядке. Выбирая садовые ножницы, он меня рассмешил: дал мне самые потертые, а это оказались самые хорошие — «Золинген», немецкие. Бывает, то, что не блестит, дороже золота!

Еще дали мне из вороха тряпья старую, потертую охотничью куртку моего отца. Сколько воспоминаний было с нею связано!

На обратном пути я шла мимо дома дяди Бори. Там еще продолжался дележ вещей, всякого хлама, не имеющего ровно никакой ценности. Но дают ведь бесплатно! И желающих поживиться хоть чем-нибудь при дележе риз было немало. Навстречу мне попалась одна женщина из соседней Околины. Она несла облупленную эмалированную кастрюлю и фаянсовый ночной горшок Ленчика. Проходя мимо меня, она низко наклонила голову, чтобы я ее не узнала, но напрасно.

— Что же, Ильяна, теперь-то ты разбогатела?

Она еще ниже опустила голову. Мне стало ее жаль…

Царь Соломон — мудрейший судья

Еще один раз побывала я в горсовете — в тот же день, еще под свежим впечатлением.

Зачем я туда пошла? Ведь получила все, что могла. Признаться, я хотела помочь моим «наследникам». Во мне были еще живы утопические идеи, и я не хотела верить, что все, созданное ценою таких трудов, так глупо погибнет. Царь Соломон — справедливейший судья — сумел отличить настоящую мать от самозванной: мать предпочла уступить своего ребенка чужой женщине, чем видеть его мертвым.

Для того, чтобы убедиться, что предо мной судьи, значительно уступающие и в мудрости, и в справедливости царю Соломону, я еще раз предстала пред светлые очи судей в горсовете.

— На сей раз я прихожу к вам не как человек лично в чем-либо заинтересованный, а как посторонний, но желающий предостеречь от ошибки и предотвратить зло. Поверьте: бывшее мое хозяйство хоть невелико, но, можно сказать, образцово. Оно может быть преобразовано в ядро колхоза, совхоза, кооператива — безразлично! Вы раздаете дойных коров, племенных свиней замечательной породы, каракулевых овец людям, которые поторопятся их зарезать и, чего сами не сожрут, скормят собакам. Пользы они не извлекут: не сумеют и не захотят. А имея то, что уже есть, года через два-три можно добиться блестящих результатов. Посудите сами: где вы найдете такого хряка, как Маломуд, величиной с корову и весом в 24 пуда? Какое от него потомство! А матки о восемнадцати сосках? Это же редкие экземпляры!

— Довольно! Нас не интересуют ваши редкие экземпляры! — прервал меня председатель. — Народ не желает хранить то, что ему напоминало бы помещиков! Народ создаст все, в чем он нуждается, своею собственной рукой!

Я так и не поняла, отчего народ должен сперва плюнуть в свою тарелку, а затем браться за ложку?

Народ умеет уничтожать

Народ, действительно, сумел стереть с лица земли все то, что создавалось годами: весь скот до последнего поросенка был перерезан.

Даже корова Вильма — золотая медалистка, дававшая 29 литров молока в день при жирности 4 и даже 4,75 процента, — не была пощажена.

Человек, ее получивший, Иван Мандаджи, попытался ее продать: сперва в Домбровенах, а затем в Сороках. Следующей ярмарки ждать он не стал: сам зарезал. Половину мяса пришлось выбросить: продать не смог, а засолить не догадался.

А Вильма была стельная…

Мяса у всех было достаточно. Особенно свинины.

Бедные ланкастеры! С каким трудом я их раздобыла! В Аккерманском уезде. Везла я их летом. Жара! И как я радовалась, что скоро порода эта будет распространена повсеместно.

Что выиграл на этом народ?

Пора говорить о себе, о своей жизни. Но — еще один экскурс в прошлое.

Без того, чтобы набросать портрет дедушки Томы, невозможно себе представить, до чего нелепо он выглядел, когда ему при разделе моего имущества досталась папина визитка! [22]

Находка в соломе

Однажды, возвращаясь с заседки (вид охоты на зайцев, когда сидишь, притаившись, на опушке леса и подстерегаешь зайцев, выходящих в поле, или лисиц, крадущихся за зайцами), я остановилась возле скирды соломы. Солома, недавно привезенная с поля и разгруженная посреди двора, была рыхлая, не слежавшаяся. Вдруг я услышала шелест, шуршание и, наконец, вздох. Было холодно. Дул резкий ветер, гнал поземку. Ночью можно было ожидать непогоду — метель.

Что могло шевелиться в соломе? Собака? Нет, собаки обычно располагались в конюшне, под яслями. Может, свинья? Какая-нибудь свинья незаметно проскочила мимо меня, когда я им занесла подстилку и теперь мостится там, в соломе? Опять же — нет! Мои свиньи белые, а тут что-то темнеет. Уж, неровен час, не домовой ли? Я подошла ближе и уже собиралась потрогать ногой, как вдруг оно зашевелилось, послышался кашель и вздох — человеческий вздох:

— Кхе, кхе… о Господи!

Я замерла от удивления:

— Эй, кто там? Выходи!

Солома зашевелилась, и из нее появилось нечто напоминающее огородное пугало, сошедшее с шеста. Только вместо традиционной соломенной шляпы там, где у чучела должна была находиться голова, виднелся комок тряпья. Присмотревшись внимательно, я обнаружила, что вообще тряпки были основным материалом, из которого состояло чучело. Однако, когда оно встало во весь рост, то обнаружилось, что это высокий, невероятной худобы старик.

— Что ты здесь делаешь ночью в соломе, дедушка?

— Разрешите мне переночевать здесь, в соломе, или в конюшне.

— А откуда ты?

— Из Трефоуц.

Трефоуцы — деревня на берегу Днестра, километрах в 14-ти вниз по течению, уж никак не по пути.

Мне стало жаль старика. Я его повела на кухню, дала вина, горячего борща, хлеба с брынзой и, когда он все это проглотил, не прожевав, предложила ему лезть на печь и дала рядно укрыться. Рано поутру (вернее, еще в кромешной темноте), когда я обычно принималась за работу, я зашла на кухню и не обнаружила там ничего, кроме крепкого и весьма неприятного запаха немытого тела. Старик ушел, даже не взяв хлеба на дорогу. Каково же было мое удивление, когда я увидела в конюшне свет и услышала разговор!

Я подошла и заглянула вовнутрь. Фонарь «летучая мышь» висел на балке, а старик выгребал из-под лошадей навоз. Делал он это умело, толково: сперва сгребал сухую подстилку под ясли; более мокрую в угол, а навоз в кучу, к дверям. Самое же удивительное, что он, работая, все время разговаривал с лошадьми ласково, с любовью. И лошади, даже недоверчивый Дончик и злая Шельма, относились к нему тоже ласково и как будто понимали его!

Я вошла, поздоровалась с ним, взяла вилы и стала выбрасывать навоз через двери во двор. Так, вместе, закончили мы утреннюю уборку. Затем я взяла щетку и скребницу и принялась за чистку лошадей, а Тома, как он себя назвал, орудовал метлой, наводя лоск. Затем он исчез.