Под чужим именем, стр. 34

— Вы не думайте, Мария Сергеевна, что мой приезд связан только с вашим письмом. Парткомиссия политотдела имела несколько сигналов партийной организации о неблагополучии в управлении, о доверчивости и самоуспокоенности начальника ОСУ.

— Я люблю мужа, — сказала Мария и, разглядывая пестрый узор косынки, как бы увидев его впервые, добавила: — Петр Михайлович — сильный человек, и не знаю… Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, что у него хватит и силы и мужества…

— Мне думается, что мужества у полковника Шаброва хватит. Труднее… — начал было полковник и нерешительно замолчал. Но, почувствовав на себе пытливый и тревожный взгляд Марии, закончил: — Труднее будет ему правильно оценить ваш поступок.

— Я не только жена. Прежде всего я член партии. Наконец мое письмо не было направлено против мужа. Я боролась за человека, за отца моего ребенка, которого люблю и уважаю.

— Сумеет ли он понять?

— Сумеет! — уверенно ответила Мария. Но где-то в глубине ее сознания поднялось еще едва ощутимое, все растущее чувство тревоги.

Беседа с полковником Барыбиным была непродолжительной. У дверей кабинета, уже прощаясь, Мария спросила:

— Как вы думаете, товарищ полковник, что ждет мужа?

— Есть приказ начальника военно-строительного управления округа о снятии полковника Шаброва с должности начальника ОСУ. По партийной линии — не знаю. Думаю, что если партийная комиссия вынесет ему строгий выговор с занесением в личное дело, это будет не суровое решение.

Пока Мария спускалась по лестнице, пока шла длинным, пустынным двором, одна и та же мысль неотступно преследовала ее: «Как отнесется к ней муж? Сумеет ли он разобраться в тех искренних чувствах, которые руководили ею при написании письма? Как все это повлияет на их жизнь, сплотит ли еще крепче их дружную когда-то семью или…»

Шабров ждал Марию на улице. Он молча взял ее под руку, и они, не торопясь, точно гуляя, пошли к дому. Мария прижала его руку к себе и, ощутив ответное пожатие, улыбнулась своему счастью.

42. ЛИЦОМ К ЛИЦУ

Свинцовосерая, лежала река у деревянных мостков. Глухо звенели причальные цепи лодок, пахло смолой и гнилым деревом. Даже здесь, у реки, не чувствовалось прохлады.

Старик прислушался: было тихо, безветренно. Он ждал вспышки молнии, чтобы осмотреться, но как назло молнии не было, черные грозовые облака, космами свисая вниз, были недвижимы.

Он нагнулся, пошарил по земле руками и нашел то, что искал — крупные камни. Открыв чемодан, он положил в него несколько камней и, тщательно закрыв на замок крышку, с трудом поднял чемодан, влез в лодку, пробрался на корму и, напрягая все силы, осторожно перевалив чемодан через борт, опустил его в воду. Почти одновременно вспыхнула молния и раздался негромкий всплеск.

Некоторое время старик еще пробыл в лодке. Он сидел на корме и всматривался в окружающую его темноту. Потом вылез на мостик и стал подниматься в гору.

Прошло десяток минут. Из-за сложенного штабеля леса вышел человек, его движения были быстрыми и точными. Человек разделся, оставив свои вещи прямо здесь, на берегу, влез в лодку, прошел на корму и осторожно, не издав даже всплеска, опустился в воду… Он долго был под водой, вынырнул, часто дыша, держась за борт лодки, отдохнул и снова ушел под воду. Затем показался, уже держа в руке что-то тяжелое. Так, перехватывая одной рукой борт лодки, он подобрался к причальным мосткам, попытался поднять на мостки уже знакомый нам чемодан, но не смог; тогда, держа чемодан одной рукой в воде, а другой уцепившись за доски настила, он взобрался на мостки и после этого с трудом поднял чемодан наверх.

Человек открыл крышку чемодана, вынул камни и, тщательно спрятав чемодан между бревен, быстро оделся и бросился вверх по узкой тропинке, ведущей кратким путем через парк прямо к центру.

Сегодня предстояла трудная ночь, поэтому, сняв пиджак, полковник Каширин прилег отдохнуть на диван. Окно было закрыто и портьера задвинута. В этой гнетущей духоте он не мог уснуть и долго лежал на спине, положив под голову руки.

Раздался резкий телефонный звонок. Он вскочил, ища в этом незнакомом для себя кабинете кнопку выключателя. Нашел, включил свет и снял трубку.

Выслушав донесение, положил трубку и открыл дверь в приемную, где, сидя в жестком кресле, дремал капитан Гаев. Тут окно было открыто, но душно было так же, как в кабинете.

Почувствовав на себе взгляд, Гаев открыл глаза и спросил, точно продолжая длинную беседу:

— Что-нибудь новое?

— Да, — скупо ответил полковник и добавил. — Здесь окно открыто, пойдем в кабинет.

Когда они вошли в кабинет и Гаев плотно закрыл дверь, полковник сказал:

— В 21.30 он жег бумаги и, судя по запаху, — пленку, а в 22 часа бросил в речку чемодан, в котором оказались: пишущая машинка, рация образца сорокового года фирмы «Телефункен», соломенная шляпа, чесучевый китель и темные очки. Что скажешь?

— У зверя чутье острое, чует недоброе, заметает следы и готовится к отлету, — сказал в раздумье капитан Гаев.

— Распорядись, капитан, перенести операцию на ноль тридцать. Боюсь, что тянуть нельзя, этой ночью он может скрыться.

Гаев вышел из кабинета. Полковник посмотрел на часы: было 22 часа 15 минут. Времени оставалось достаточно, Каширин выключил свет и лег на диван.

А Саша Елагин сидел на ступеньках входа в родильный дом, охватив голову руками, прислушиваясь к каждому шороху, каждому крику. Он то и дело облизывал пересыхающие от волнения губы и ждал.

Сегодня был день тревог и волнений. В шесть часов утра он вызвал скорую помощь и отвез жену в родильный дом: у нее уже начались схватки. Всю дорогу она, сжимая его руку, стонала сквозь плотно сжатые зубы. Саша помнит этот стон, слышит его еще и сейчас, видит ее глаза, полные боли и ужаса.

Потом… потом… встреча с полковником Кашириным, ложь, стыд и позор разоблачения, неизвестность будущего.

Потом Московская улица, дом тридцать два, Таня Кузовлева. Он узнал ее еще во дворе — маленькая, голубоглазая девчурка с льняными косичками. Он поманил ее, и она доверчиво пошла к нему. Саша помнит ощущение радости, охватившее его, он прижал к себе эту маленькую девочку, которую считал погибшей по своей вине… По своей?! — подумал Елагин, и недоброе чувство проснулось у него к Гуляеву.

Но Елагин не мог сосредоточиться ни на ком, кроме своей жены. До него долетел глухой и протяжный крик, и он опять перенесся к ней, в муках дающей жизнь его ребенку.

В это время дверь родильного дома открылась, и выглянувшая акушерка спросила:

— Это вы Елагин?

— Я Александр Елагин… — едва выговорил он от волнения.

— Поздравляю вас с рождением сына. Нормальный, хорошо развитый мальчик, похож на вас.

— А она, она-то как? — все больше волнуясь, спросил Елагин.

— Чувствует себя отлично, спит. Вы хорошо сделаете, если тоже пойдете спать: двенадцатый час ночи, — закончила она и закрыла дверь.

Елагин постоял на пороге, улыбнулся, отошел на противоположную сторону улицы, зачем-то посмотрел на окна родильного дома, как будто он мог что-нибудь там увидеть, и быстро пошел к дому.

Полковник Каширин спал целый час. Проснувшись, не сразу сообразил, где он. Несколько минут еще лежал, отдаваясь ощущению тишины и полного покоя, затем под унылый аккомпанемент пружин старого дивана встал и включил свет. Почти одновременно в дверь постучали.

На пороге кабинета стоял Гаев.

— Товарищ полковник, Роман Тимофеевич ждет вас с двадцати трех часов! — доложил Гаев.

— Почему не разбудили?! — недовольно опросил Каширин.

— Капитан не виноват, — вмешался входивший Горбунов. — Я не разрешил вас будить. Вам предстоит нелегкая ночь, и не хотелось нарушать ваш отдых. У меня к вам, Сергей Васильевич, дело.