Три горы над Славутичем, стр. 12

Что-то хрустнуло под башмаком. Несчастная улитка — слишком медленно пересекала садовую дорожку, слишком хрупким оказался ее панцирь.

Но Второй Рим не раздавить, как улитку. Панцири гвардейцев — покрепче! Вот она, надежная опора! В распоряжении Императора имелась армия, выросшая при нем от трехсот тысяч воинов до шестисот сорока пяти тысяч, включая десять тысяч расквартированных в столице отборных гвардейцев. Эта сила недешево обходилась Империи, но в то же время обеспечивала охрану накопленных и завоевание новых богатств. Он знал силу и возможности своей армии…

Едва не задев, прожужжал мимо лица большой ночной жук. Император вздрогнул. Вот так же, должно быть, жужжит стрела, и если хоть чуточку поближе, то… Он никогда не слышал звука опасно близкой стрелы. Не участвуя лично ни в одном сражении, Император умел подобрать и возвысить таких полководцев и военачальников, которые не нуждались в его присутствии, но и не смели шага ступить без его позволения, которые умели побеждать в равной мере как трусость и неповиновение собственных солдат, так и любое сопротивление противника. Пусть он, Император, сам не нанес ни одного удара мечом. Но разве не сумел он, лично не метнув ни одного копья, заставить служить в своих войсках множество воинственных варварских племен, побеждая их не только на поле боя, но и за столом переговоров? Разве не он превратил многих вчерашних недругов Империи в нынешних ее союзников?

Не только карающим мечом, но и ублажающим золотом, а более всего — мудрым вдохновенным словом достигается порой послушание подданных и покорность соседей.

Размышляя о свершенном и содеянном, Император невольно содрогался от ощущения всей меры возложенной на него, как он полагал, исторической миссии. Возможно ли уснуть при таком ощущении? Он не был склонен преуменьшать собственные способности и заслуги.

Бесспорно, многие свидетельства его силы, его достижений и заслуг выглядели более чем внушительно. Однако существовали и другие свидетельства.

Ему докладывали, что творится в провинциях, как обнаглели чиновники и как растут недоимки. Сборщики податей в Египте вообще умудрились все заграбастать себе и ничего не сдать государству. Одни разоренные земледельцы становились зависимыми от господ колонами, почти теми же рабами. Другие — массами бежали в города. В селах некому было работать, а в перенаселенных городах росли преступность и эпидемии. И если от преступников в первую очередь страдали беззащитные бедняки, то от эпидемий не был защищен никто. Даже сам Император испытал на себе, что такое чума… Роскошь одних и нищета всех прочих росли из года в год, неразлучные между собой, как рождение и смерть. Куда и к чему придет Второй Рим, если так будет продолжаться?

Император знал, что, вопреки всем его неустанным стараниям и всевозможным принятым мерам, в государстве с каждым годом безудержно растут алчность и продажность. И пускай бы уж златолюбие одолевало только таких, как Первый Полководец — земляк и товарищ юных лет Императора. Или таких, как ведающий казной комит священных щедрот — разжиревший чревоугодник. Эти баловни хоть знали свое дело, от них был прок. Большинство же проявляло тем большую жадность, чем меньше было от них проку.

На кого же опереться? На какую-либо политическую партию?

Политические партии… Каждая из них, будь то прасины или венеты, при всем своем провозглашаемом единстве весьма неоднородна. Эти партии вечно грызутся между собой, и — что уж греха таить! — Император всячески способствует этой грызне. Золотом, интригами, как угодно. Иначе, объединившись меж собой, вчерашние политические конкуренты завтра вцепятся в глотку священной императорской особы.

Проходя мимо увитой плющом мраморной ротонды, он заметил замершего у колонны спитария. Ласково кивнул ему и проследовал дальше.

Пока его окружают верные спитарии, личная безопасность обеспечена. Но безопасность всей Империи год от года тревожила его все больше. На всю Империю, на все ее границы спитариев не хватит.

С персами — самым грозным восточным соседом — после заключения очередного «вечного мира», приходится снова и снова воевать. Неспокойно в Палестине, в Северной Африке и других отдаленных провинциях. Вдоль северных берегов Понта Евксинского кочуют, то и дело нападая на прибрежные имперские города-порты и колонии, два сильнейших племени, оставшихся со времен гуннского нашествия, — утургуры и кутригуры. С помощью золота и таврических готов-христиан Императору, похоже, удается стравить меж собой и тех и других, как боевых петухов на рыночной площади. Но где уверенность, что в отличие от глупых птиц — все эти не столь уж глупые, хотя и дикие, кочевники не найдут, в один прекрасный день общего языка (впрочем, язык у них и так общий!), не объединятся и не ударят сообща по северо-восточным границам Империи? Где, кстати, судя по последним донесениям купцов и монахов-миссионеров, собирается новая грозовая туча: неисчислимая абарская орда, способная превзойти силой и сарматов, и гуннов, и всех прочих своих предшественников.

И наконец, не давали покоя год от года учащающиеся и нарастающие вторжения через Истр необратимо набирающих силу склавинов и их восточных сородичей — антов. Сколько раз, иногда даже в союзе с гуннами, переходили они Истр и разоряли Балканские провинции. Если бы привлечь на свою сторону кого-нибудь из их вождей, расколоть союзы их племен, натравить друг на друга!..

До слуха Императора все чаще доходило имя некоего Кия — одного из антских князей, угнездившегося в Самбатасе на Борисфене и оттуда во главе своих дружин не раз нападавшего на Империю — в союзе с другими антами и склавинами. Пока о нем было известно лишь то, что войско его отличается редкой дисциплиной и неплохо вооружено, а сам князь — не только опытный полководец, но и дальновидный политик. Правда, он нередко воюет с соседями-сородичами, видимо стремясь подчинить их себе. И вот повздорил со склавинами. Это было тогда неплохо придумано с письмом склавинскому князю от безымянного обиженного римлянина о якобы отбитых антами подарках. Главное в таких делах — учитывать характер того либо иного из варварских князей. Быть может, именно из-за неурядицы между антами и склавинами на Истре сейчас наступило затишье. Надолго ли? Давно ли там покоя не было от ежегодных набегов…

Император устал шагать и присел на мраморную скамью. Стало еще прохладнее, даже сквозь плащ ощущался холод мрамора. Тогда он снова встал, передернул продрогшими плечами, зевнул сдержанно и подумал, что пора прекратить явно затянувшуюся прогулку и вернуться в покой. Не торопясь особо, он направился ко дворцу. И вдруг остановился. А что, если?..

А что, если все же попытаться сделать хоть одного антского вождя своим союзником? Уроженец Македонии, Император неплохо владеет склавинским языком, который столь сходен с антским. Он сам поведет переговоры и уж как-нибудь сумеет приручить этого Кия. Подробности выяснятся и определятся при более близком знакомстве.

Так или иначе, пусть анты сами защищают Империю от склавинов, как защищают ее гунны-утургуры от гуннов-кутригуров. А заодно те же анты пригодятся и против абар, которые могут ведь дойти и до Борисфена…

Надо будет незамедлительно отправить к Кию послов-торговцев — пусть отвезут князю подарки и приглашение посетить Константинополь. Они же и добудут там, в Самбатасе, недостающие более подробные сведения об этом антском племени и его вожде. Alea jakta est [2]! Принято конкретное решение, завтра же Император начнет претворять его в жизнь. Ergo [3], ночная прогулка не оказалась бесплодной.

Прежде чем снова двинуться к своим покоям, Император поднял голову. Там, над ним, невесомо нависал ажурный свод; сдвоенные ряды мелких листочков акации прихотливо пересекались под разными углами, образуя полупрозрачные темные узоры на светлеющем фоне предутреннего неба.

11

БЕЛЫЙ ВОЛХВ

Хорив любил порой охотиться один, без товарищей и даже без собак. Когда ты один — в лесу ли, в поле ли, — никто не мешает тебе любоваться облаками в небе, цветами в травах и мотыльками на цветах, слушать нежный посвист иволги и непонятный шепот листьев высоко в деревьях, усердное постукивание дятла по сухой вершине сосны и жалобный писк невидимых птенцов в дупле. Никто не отвлекает тебя от дум, от молчаливой и столь необходимой человеку беседы с самим собой.