Большое время, стр. 37

У критянок есть глаза на затылке, прикрытые волосами, или же, называя вещи своими именами, Развлекатели — это не Солдаты. Каби уклонилась в сторону, неуловимо взмахнула рукой и бедная старушка Мод отправилась туда, куда она пыталась запихнуть Каби. Мне стало худо, когда я увидела, как она свалилась под тяжестью своего тела.

Я могла бы вскочить и совершить четвертую попытку покушения на Каби, но у меня всегда пропадает смелость, когда на кон ставятся такие вещи, как, скажем, моя жизнь.

Лили сделала попытку подняться, демонстрируя свое изумление от происходящего. Каби легонько пихнула ее назад и спокойно спросила: «Где он?»а затем с размаху влепила ей затрещину. Меня потрясло то, как Каби это сделала. Я еще могу себе представить, что человек выходит из себя и двинет кого-нибудь, или даже накачивает в себе злость, чтобы потом выкинуть что-нибудь дикое, но от этого хладнокровия меня чуть не вывернуло.

Щека Лили покраснела так, что казалось, будто из нее вот-вот брызнет кровь, но она больше не выглядела изумленной и зубы у нее были крепко стиснуты. Каби схватила ее жемчужное ожерелье, обкрутила вокруг шеи, нить не выдержала и жемчужины разлетелись вокруг, словно шарики от пинг-понга. Тогда Каби сдернула с волос Лили ее серую шелковую ленту, и вновь сдавила шею. Сквозь плотно сомкнутые губы Лили прорвался стон. Эрих, Марк и Илли подошли к ним и стояли рядом, но похоже, они были довольны той работой, которую проделывала Каби.

— Послушай, сучка, — сказала Каби, — у нас нет времени. Здесь на Станции есть лечебница. Я сумею ей воспользоваться.

«Вот оно», — подумала я, взмолившись о том, чтобы сознание меня покинуло. Это превосходит всякую меру, это хуже самой смерти. Они хотят притащить сюда мои ночные кошмары, то чудовище, которое носит мое имя. Они не хотят позволить мне спокойно взорваться. Им не достаточно атомной бомбы. Они хотят устроить для меня персональный ад.

— Есть такая штука, которая называется Инвертор, — Каби сказала это именно так, как я и ожидала, хотя в действительности я этого не слышала — раздвоение личности, которое я потом как-нибудь объясню. — Он тебя вскрывает таким образом, что твои внутренности можно лечить без того, чтоб разрезать твою кожу или чтобы где-нибудь кровоточило. Он тебя большими кусками выворачивает наизнанку, но кровеносные сосуды остаются нетронутыми. Вся твоя оболочка — твои глаза, уши, нос, твои пальчики и все такое — становится обрамлением маленькой дырочки, полузаполненной твоими волосами. А тем временем твои внутренности становятся доступны для того, что с ними собирается сделать целитель-хилер. А ты какое-то время живешь внутри той дырки. Прежде всего хилер дает тебе подышать газом, который усыпляет тебя, иначе ты сойдешь с ума, не успеет твое сердце отстучать пятидесяти ударов. Посмотрим, как ты будешь себя чувствовать после десяти ударов сердца — без усыпляющего газа… Теперь ты будешь говорить?

Я не слышала ее, или, по крайней мере, это была не настоящая я, а может, я сошла с ума, хотя до пытки дело еще не дошло. Помню, я слышала как-то от Дока, что наша печень гораздо более таинственная и куда более удаленная от нас вещь, чем звезды, потому что, хоть вы и живете весь век со своей печенкой внутри, вы никогда в жизни ее не видите, и не сможете сходу показать, где она у вас находится. Мысль о том, что кто-то может возиться с самым интимным и непознанным, что только есть у вас внутри… это чересчур.

Я понимала, что мне нужно что-то делать, и побыстрее. Дьявольщина, как только забрезжило интроверсией, до того даже, как Каби произнесла это слово, Илли передернуло так, что его щупальца растопырились, словно толстые обросшие перьями колбасы. Эрих вопросительно глянул на него, но этот поганый лунатик полностью уронил себя в моих глазах, проскрипев: «Не обращайте на меня внимания, я слишком чувствителен. Займитесь девушкой. Заставьте ее говорить».

Да, я знала, что мне нужно что-то сделать, а здесь, лежа на полу, я могла делать только одно: думать, думать напряженно и на больших оборотах о чем-либо другом. Эта скульптура из шариков, которую Эрих пытался расколоть, лежала в футе от моего носа. В том месте, где она шмякнулась об пол, осталось немного белого порошка. Я протянула руку и прикоснулась к нему; он был очень мелкий и твердый, как толченое стекло. Я перевернула скульптуру: на той ее части, которой она ударилась об пол, ничего не было повреждено, она даже не потускнела; серые шары все так же празднично сверкали. Я поняла, что порошок — это алмазная пыль, выкрошенная из мозаичного пола чем-то еще более твердым.

Мне стало ясно, что эта скульптура была чем-то необычна, и, быть может, у Дока была какая-то стоящая мысль в его проспиртованных мозгах, когда он совал нам эту штуку и пытался что-то сказать. Он ничего тогда так и не сказал, но ведь он же говорил раньше, когда собирался объяснить нам, что делать с бомбой, и может быть, все это как-то было связано.

Я изо всех сил скрутила свою память и отпустила ее раскручиваться назад, и получила «Инверш… яш-ш-ч…» Яшчерица! Все-то им, выпивохам чертовым, ящерицы мерещатся, то простые, то инвертированные.

И я снова стала раскурочивать свою память и наконец вышла на «перч-ш-ш…»и тут я так глубоко вздохнула, что чуть не чихнула от алмазной пыли. Я увидела, как разрозненные кусочки начинают складываться в цельную картинку у меня в голове, будто я смотрю ускоренное кино.

Это все началось с той черной гусарской перчатки на правую руку, что Лили преподнесла Брюсу. Только она ну никак не могла найти ее на Складе, потому что мы там после обыскали каждую мышиную норку, и там не было вообще никаких перчаток, в том числе и той, лишней левой. Дальше. Началось все с того, что у Брюса было две перчатки на левую руку, а мы облазили всю Станцию с зубочисткой, и валялись только две черных перчатки на полу — там, где Брюс смахнул их со стойки бара — только эти две: левая, которую Брюс принес с собой и правая, которую ему преподнесла Лили.