Бахмутский шлях, стр. 69
Яшке понравился мужчина — здорово растолковал. Случись ему идти в санпропускник, наверное, под стать той старухе ворчал бы и возмущался. А теперь будет знать, что к чему.
Вскользь затронутый разговор о еде напомнил Яшке, что он уже давно не ел. Сразу вдруг засосало под ложечкой, вкусно запахло хлебом. Неудобно было располагаться тут с едой, но посмотрел вокруг — кто хотел, все ели без стеснения. Достал и он банку, приставил нож, ударил сверху кулаком, пробил жесть. Шибануло в нос тушенкой, глотнул слюну, улыбнулся от удовольствия. Шварк, шварк… — обрезал крышку по кругу до половины, отвернул осторожно, чтобы не поранить пальцы, поставил возле ноги на пол. Потом откромсал скибку хлеба и, доставая вилкой кусочки мяса, принялся есть. Хорошо ему: хлеб, консервы, а главное — нож: тут тебе и вилка и ложка. Жаль, из понимающих никто не смотрит. Одна девчонка таращит глаза. Да что она смыслит? Ей бы куклу.
— Мам, есть хочется… — проговорила девчонка.
— Молчи, глупая. Стыдно так…
— Есть хочется…
Яшка перестал жевать. Вовсе не на нож, а на хлеб глядела девочка голодными глазенками. И тогда Яшка подцепил на вилку сколько мог мяса из банки, положил его на хлеб, подал ей. Та схватила и тут же стала есть, не спуская с Яшки своих больших черных глаз.
— Глупая… Спасибо хоть скажи дяде.
— Спасибо, — прошептала девочка.
Отрезал Яшка еще скибку, намазал тушенкой, протянул матери.
— Не надо, — сказала та быстро. — Разве всех накормите? Вам не останется…
— Берите, банка большая, — стукнул Яшка вилкой по банке. — Хватит и мне.
— Ну, спасибо.
Угостил Яшка людей и будто сам богаче стал. Почувствовал себя сразу взрослым и сильным. И то, что его называли на «вы», тоже было приятно, хоть и очень непривычно.
— Вы далеко едете? — спросила женщина.
— В Ковель приехал. Брат раненый в госпитале лежит.
— Виделись?
— Нет. Только приехал. Еще госпиталь надо найти. А вы?
— Домой пробираемся. Немцы в Германию угоняли, а по дороге я заболела. Они и выбросили меня в кювет. Люди подобрали, выходили.
— И девочку? — удивился Яшка.
— Нет. Дочку я себе недавно нашла, — сказала она, заглядывая ребенку в глаза. — Папка и мамка у нее погибли.
— Их фашисты застлелили и хату спалили, — сказала девочка.
— Все знает, — вздохнула женщина и продолжала: — Вот я и взяла ее себе, будет мне дочкой.
— А ты — мама.
— А я мама. Верно, доченька.
Поговорили. И стало после этого как-то уютнее. Подложил Яшка под голову котомку, свернулся калачиком, быстро уснул.
И приснился Яшке сон. Даже и не сон вовсе, а просто явственно привиделось, как они с матерью ходили за хлебом.
Холодной, вьюжной зимой разбудила она его на рассвете. Вещи были собраны и увязаны еще с вечера. Из харчей они смогли взять только несколько вареных свеколин да картошку. Хлеба не было совсем.
Андрей оставался дома, его брать в дорогу нельзя: немцы таких, уже взрослых парней, вылавливали и угоняли либо на постройку дорог, либо еще куда-нибудь, а то и в самую Германию. Наши уже крепко поколачивали немцев под Сталинградом, и потому немцы были особенно злые.
— Вставай, сыночек…
Как не хотелось Яшке вставать, все же поднялся быстро, оделся. Поверх шапки мать повязала его своим платком. Он вертел головой — стыдно и неудобно, но мать настояла на своем:
— Никто тебя не увидит… Да и не перед кем совеститься, кому ты нужен? У каждого свое горе. К тому же, пока развиднеется, мы будем уже вон где…
Ледяной ветер обхватил ноги, забрался снизу под пальто, в рукава. Яшка вздрогнул, пробежался, пообвык немного, и вроде ничего. Поскрипывал снег под ногами, под полозьями санок. Шаг за шагом — скрылся дом, потом улица, а потом и Васильевка растаяла в предутреннем мареве. Когда рассвело, они были уже далеко в поле. И вдруг увидел Яшка, как на большую дорогу со всех концов стекаются черные цепочки людей. Голод поднял их с мест, и идут они из городов, с рудников, с заводских поселков; кто тащит за собой санки, кто несет на спине свои пожитки, и все идут в деревню за хлебом. Сколько ж нужно деревень, сколько хлеба надо запасти, чтобы хоть один раз накормить всех?
Теперь уже Яшка с матерью не одни на дороге. Сзади, спереди — кругом люди, идут, торопятся. Одни обгоняют их, других они опережают. Будто даже и весело идти наперегонки. Только никто не веселится, все суровые, молчаливые. А когда увидел Яшка на обочине мертвого старика, тоже сник. Страшно сделалось, уставать стал. Где под низок, мать сажала его на санки и везла, а на горку он впрягался вместе с матерью, помогал ей.
К вечеру прибились к заброшенной ферме, зашли в коровник. А там уже народу битком — ни встать, ни сесть. Но делать нечего, не оставаться же на улице. Пробрались вглубь — расступились добрые люди, дали местечко — присели. Ноги ломит — не знает Яшка, куда их деть. Пожаловался матери. А что она может сделать?
— Тише, сыночек, тише…
— Ты положи их на санки, вверх подними, — посоветовал сосед-старичок. — Пусть кровь отхлынет.
Послушался Яшка старика, выставил ноги вверх, как оглобли, и правда легче стало, только холод гуляет по ногам.
А дальше привиделось, будто это и не коровник, а привокзальный барак, и сидит напротив Яшки женщина с девочкой.
— Мам, хочу…
— Потерпи, потерпи, — говорит она девочке.
Холод гуляет по ногам, спрятать бы их, да некуда, повернуться невозможно — людей побеспокоишь. Но их все равно побеспокоили. Откуда-то взялись немцы, стали выгонять: коровник им нужен лошадей поставить. Повыгоняли всех на улицу. И тут не стерпел Яшка, подскочил к самому главному офицеру — длинному, тощему и с челкой на лбу, как у Гитлера, выхватил пистолет, что от мародера остался, закричал:
— Убью гада! — и выстрелил.
А тот стоит и улыбается, ничего ему не сделалось. Подскочили солдаты, схватили Яшку и бросили в пропасть. Летит Яшка и кричит:
— Ма-а-ма!..
— Тише, сыночек, тише…
…Очнулся Яшка от собственного крика, продрал глаза. Штанины его задрались вверх, и по ногам гуляет холодный ветер.
— Тише, сыночек, — сказала ему старушка, которая вечером сетовала на порядки с санпропускником. — Страшный сон приснился, маму вспомнил… Ты перевернись, ляг поудобнее.
«Как оно чудно бывает! — удивился Яшка. — Правда с неправдой смешалась. Все так и было, как привиделось, а только в немца я не стрелял, у меня и пистолета тогда не было. Они выгнали всех на улицу, и мы пошли дальше. Чудно…»
— Мама, хочется… — проговорила девочка.
— Вот горе. Потерпи, скоро рассветет…
— Не могу.
Женщина встала и, увидев, что Яшка не спит, попросила его:
— Присмотрите, пожалуйста, за моими вещичками, свожу ее на двор…
Яшка приподнялся. А когда женщина возвратилась, снова прилег, но уснуть больше не смог.
ПИСЬМО К МАТЕРИ
Рассвело. Яшка поднялся, пошел, хоть и знал, что рано еще стучаться в двери начальников и спрашивать о госпитале. Вышел из барака, вошел в другой. Этот оказался для военных, большинство — офицеры. Они будто и не спали вовсе, сновали взад-вперед. На Яшку никто не обратил внимания, и он пробрался в самую глубину. Увидел офицера — сидел на чемодане, писал письмо, — подошел. Ему бы листок бумажки — матери письмо написал бы. Небось беспокоится там, себя ругает, что отпустила, разные думки, одну страшнее другой, тешит.
— Товарищ капитан, у вас не найдется листик бумаги, — осмелел Яшка. — Маме письмо хочу написать, а не на чем.
— Маму вспомнил, — поднял голову капитан. — А зачем же удрал от нее? Небось на фронт пробираешься? — сощурил он хитро глаза: мол, я все знаю, меня не обманешь.
— Не удирал я…
— Война разлучила? — хитрые морщинки слетели с лица офицера, и голос сразу изменился.
— К брату приехал, — сказал Яшка. — В госпитале он, раненый.
— А-а… — протянул капитан и зачем-то подпер языком щеку, она вздулась, словно флюс вскочил. И тут же взял полевую сумку, вытащил ремешок из застежки, достал розовый листок. — Возьми, напиши ей все.