Бахмутский шлях, стр. 64
— Дай-то бог, — перекрестилась Оксана Григорьевна. — Может, и мой сыночек объявится. С начала войны так и нет никаких вестей, как в воду канул. Ведь не может же так, шоб совсем неизвестно, где пропал? — спросила она, заглядывая лейтенанту в глаза.
Лейтенант вытащил руки из-за спины, перестал улыбаться. Поправил зачем-то фуражку, взглянул на Яшку, словно тот мешал ему сказать правду, и, вздохнув, положил руку на плечо старушке.
— В такой войне все может быть, особенно в первые годы, когда мы отступали. Но вы пока не беспокойтесь. Вы знаете, сколько людей мы освобождаем? Массу! И гражданских, и военных, и русских, и французов — и кого только нет. А сколько еще по ту сторону ждет нас? А может, ваш сын и не погиб и не в плену, а где-то выполняет секретное задание. И это может быть. После войны все выяснится, уже немного ждать осталось.
— После войны? Мне уж и не верится, шо будет такое время — после войны.
— Будет. — И он быстро оглянулся по сторонам, спросил: — А где же Галинка?
— К матери ушла. Наверное, там заночует. Она ж на два двора: то у матери, то тут, у бабушки, — Оксана Григорьевна смахнула с глаз навернувшиеся слезы, поправила передник. — Так шо, Петр Андреевич, лазню надо готовить?
— Да, баньку бы истопить неплохо, — лейтенант хлопнул ладонями и потер ими с удовольствием. Потом схватил вещмешок и положил его на стол, быстро развязал, достал пачку печенья, плитку шоколада. — Это Галинке гостинец. Шоколад, правда, трофейный, но ничего, есть можно. А это вам, Оксана Григорьевна, — и вытащил сверток, перевязанный бумажной веревкой. Развязывать не стал — потянул, веревка лопнула, порвалась сразу в нескольких местах. Развернул бумагу, бросил на стол перед старушкой теплую вязаную кофту. — Тоже трофейная.
— Немецкая?
— Нет. Нам чужого добра не надо, своего хватает. Немецкий обоз захватили с награбленным барахлом. Новая, вот тут даже этикетка — киевская фабрика. Ну как? Подойдет?
— Спасибо. Дорогая уж очень. Это на молодую…
— Молодая и так хороша, ее молодость украсит и согреет. Верно? — лейтенант впервые обратился к Яшке.
Яшка усмехнулся, пожал плечами.
— Ты чей будешь? Звать тебя как?
— Яшка.
— Яков. У дядюшки Якова товару для всякого, — продекламировал лейтенант, затягивая вещмешок. — Так, что ли?
— Не знаю…
— Ну как же? Я до войны кончал школу и то кое-что помню.
— Госпиталь ищет он. Брат у него там раненый лежит, — пояснила старушка.
Опустил руки на вещмешок лейтенант, обласкал Яшку долгим грустным взглядом:
— Найдешь разве… Или у тебя адрес есть?
— Сначала был. А теперь нет. Говорят, в Ковель переехал.
Оксана Григорьевна встрепенулась, сказала:
— Что же это я? Пойду воду греть.
— Я вам помогу, — засуетился и лейтенант.
— Помогать там нечего. Дрова есть. Сами тут приготовьтесь. Белье и все такое… И ты, хлопче, тоже.
Обрадовался Яшка, что и его не забывают, приподнялся, словно ему надо было что-то делать. Но делать было нечего, и он, смущенный, снова опустился на табуретку.
Лейтенант развязал вещмешок, опять стал рыться в нем. Достал скрученное в тугую трубку белье и завернутый в серую бумагу такой же серый кусок хозяйственного мыла. Возясь с вещмешком, он тихо, задумчиво напевал:
— Темная ночь… Ты, я знаю, родная, не спишь и у детской кроватки тайком ты слезу проливаешь…
Не приходилось Яшке слышать этой песни, прислушался. Нравится она ему чем-то, а чем, и сам не поймет. Грустная такая.
— Темная ночь… Только пули свистят по степи… — лейтенант вдруг прервал песню, проговорил: — Да, трудно тебе найти госпиталь.
— Найду, — сказал Яшка.
— Уверен? Значит, найдешь! — кивнул он одобрительно. — Уверенность в победе — уже полпобеды, — так говорят солдаты на фронте.
Яшке нравится лейтенант — живой, подвижный, разговаривает с ним по-серьезному, не как с маленьким. Показать бы ему письмо да спросить, не встречал ли где он этот госпиталь. Кивает Яшка, поддакивает, улыбается, выбирает момент вставить свое, да затянул малость — не успел. В комнату без стука вошел старик. Сощурив от света глаза и спрятав их под седые кустистые брови, он буркнул «вечер добрый» и тут же повернулся к двери. Долго гремел щеколдой, закрывая ее. Лейтенант смотрел в его согнутую спину и, улыбаясь, качал головой:
— А ведь ты, дед Карпо, разведчик? Ну, скажи, что не так?
Дед Карпо, наконец, закрыл дверь и, по-детски обиженно оттопырив губы, обходя лейтенанта, направился в дальний угол к стулу. Поравнявшись с лейтенантом, отмахнулся от него, как от мухи.
— Отстань! Какой я тебе разведчик? Придумал. — Усаживаясь, продолжал ворчать: — Не много ума надо, чтобы догадаться, что тут гости: на ночь глядя одной себе баба Оксана лазню топить не стала б. — И, силясь спрятать улыбку, съязвил: — Я думал, свежие, а оно все те же. Комиссар…
— А ты все такой же злой. Не по душе, видать, тебе Советская власть. Не любишь ты ее? — допекал его лейтенант.
— Не невеста…
— Мать родная, — твердо сказал лейтенант. — Крепко же тебе голову заморочили Геббельс с Бандерою. Особенно эти бандиты…
Старик заерзал на стуле.
— Что, не согласен, что бандеровцы бандиты?
— Сначала они воевали против Германии…
— Видимость только делали. А боролись они против партизан. Не так, скажешь? И теперь стреляют в своих же, а сам Бандера уехал с немцами. Как это понимать?
— Отстань! Откуда мне знать? Я неграмотный…
— Врешь, дед Карпо, все ты знаешь, да не все понимаешь. Колхозов боишься…
— А шо мне их бояться? — встрепенулся старик. — Я не селянин. То Митря, брат мой, интересуется, как оно будет, если вы тут останетесь.
Закрутил головой лейтенант, оглянулся на Яшку, кивнул ему — вот такие, мол, дела, слышишь, что дед говорит?
— Как тебе это нравится, Яков? Он не считает нас своими: «если вы тут останетесь», а? — и деду: — Не останусь я здесь. Вот добьем фашистов, жив буду, уеду к себе в Сибирь. Это ж край, батя! А тут останетесь вы, ваш Митря, Оксана Григорьевна, и будете вы строить новую жизнь без помещиков…
— Это я знаю, — перебил лейтенанта старик. — Без богатеев оно хорошо. А колхозы как?
— Будут.
Поджал губы старик, пошамкал, повел головой, думает. Хлопает веками, шевелит бровями — с трудом ворочаются думы.
— А без них нельзя?
Вошла Оксана Григорьевна, увидела деда Карпа, воскликнула:
— О, старый уже тут! Опять спор?
— Нет, политбеседа, — улыбнулся лейтенант.
— Идите мыться. И ты, хлопче, — сказала она Яшке. — Вот тебе белье, а свое там оставишь, я постираю, к утру высохнет.
Дед Карпо будто не слышал Оксану Григорьевну, вздыхал, кряхтел, ушел недовольный.
ЛАЗНЯ
В предбаннике пахло березовым дымком, мокрой сосной, паром. На выскобленной скамейке стояли два тазика, в одном лежал березовый веник. Лейтенант потряс им, похвалил:
— Хорош! Нагрею тебе спину, Яков!
Смутился Яшка: за что это вдруг лейтенант собирается его «греть»? Помнит он, как когда-то мать, еще до войны дело было, огрела его веником. Так тогда он действительно провинился: цирк дома устроил, тарелки на палке учился вертеть — вот и влетело. А теперь?
И Яшка несмело отшутился:
— А я вам…
— А ты мне. Верно.
Ничего не понял Яшка, штаны стягивал с себя не спеша, поглядывал на лейтенанта: шутит тот или всерьез думает «учить». А лейтенант уже разделся, уложил на скамейке аккуратно свою одежду, сверху примостил ремень с портупеей. Кобуру расстегнул, пистолет чуть высунул. Черная ребристая рукоятка как магнитом притянула к себе Яшкины глаза. У него тоже есть, только маленький, в вещмешке лежит.
— Ну, ты что ж? — поторопил его лейтенант. — Давай по-солдатски: раз-два — и готово. — И он, подхватив тазик с веником, пошел в баню.
Скомкал кое-как штаны, положил на скамейку и, стыдливо прикрыв тазиком живот, вошел Яшка в баню. Раньше не приходилось ему мыться ни в каких банях. Маленький был — мать устраивала «головомойку» в большой цинковой ванне, а теперь сам моется по субботам все в той же ванне. Мать только воды нальет в нее, попробует рукой — не горяча ли, и скажет: «Мой голову хорошенько. За ушами, шею — все как следует. А то сама буду мыть», и уйдет, оставив Яшку одного. А тут — баня. Чудно!