Бахмутский шлях, стр. 60
— Ну что, дружок? Придется тебе одному добираться до Ковеля. Видишь, какая обстановка сложилась… Ты выходи на шоссе, поголосуй, может, подвезет кто. А я поеду в госпиталь к старику… — Он достал из машины Яшкин мешок, передал ему. — Обидно, почти всю войну провоевал, сколько ранений и болезней перенес и вдруг в тылу от такой собаки пулю получил…
ОГОНЬКИ В ОКНАХ
Поплелся Яшка по городу туда, где шоссе начинается на Ковель. На легковушке промчались быстро, пешком идти — конца-краю не видно. Но вот, наконец, большие дома остались позади, и Яшка, заслыша сзади машину, начал поднимать руку. Но они пролетали мимо, не обращая внимания.
Кончился город. Дальше идти не решился, присел на обочине, вскакивал навстречу каждой машине. А они то с визгом, то шлепая изношенными шинами, неслись в сторону Ковеля, спешили до ночи добраться к месту.
Вечером машин стало совсем мало.
Солнце присело на черневший вдали лес, а потом быстро начало сползать вниз, отбрасывая длинные тени от деревьев. Лес будто приблизился, стало жутко, и Яшка поторопился уйти обратно в город. На душе было одиноко и тоскливо, вспомнилась мать: ждет небось весточки, не дождется…
Надо куда-то устраиваться на ночлег. В крайнюю хату стучаться не стал — лес близко, опасно. Прошел дальше, облюбовал домик — заборчик, палисадник чистенький, — постучал. Вышла молодая женщина — подол заткнут за пояс, руки в месиве для поросенка, губы тонкие крепко сжаты, черные глаза колючие, злые.
— Ну шо надо? — сердито спросила она.
— Переночевать бы, тетенька… Я иду…
— Много вас тут ходит! — оборвала его женщина. — Солдаты идут — пусти, и разные тут… Нема куда… — Она ушла в дом, не стала слушать Яшку.
«У-у, Пенелопа!..» — рассердился Яшка.
Стыдно и обидно Яшке, пошел он вдоль заборов, не решаясь беспокоить больше хозяев, сидящих за темными окнами. В некоторых уже светились тусклые огоньки, и от них становилось еще тоскливее. «Вот народ какой, — думал Яшка. — Неужели ж мама вот так не пустила б кого-нибудь? Случая такого не было… Зимой, помнится, итальянцы отступали — замерзшие, голодные, попросились обогреться: «Матка, матка, фронт капут, мы — домой, до матки, Италиа… холодно…» Поворчала мать, но пустила. И не потому, что испугалась, они в то время уже были совсем не страшные — без оружия и голодные. Пожалела. А эта своих не пускает…»
Увидел возле калитки старушку, подошел несмело, спросил:
— Скажите, бабушка, где тут можно переночевать? Я заплачу…
— А ты откуда, хлопче? — оглядела она Яшку с ног до головы.
— В Ковель я иду. Брат мой там в госпитале лежит. — И прибавил, чтобы разжалобить старушку: — Его тяжело ранило на фронте…
— Пешком идешь? — уточнила старушка.
— Не, на машине ехали с полковником из Львова. Остановились возле леса, а его этот бу… берд…
— Бандеровцы?
— Ага. Бандеровец ранил. Прямо в живот. Отвезли в больницу. Неизвестно — выздоровеет ли: весь бледный…
«Ну, теперь, наверное, пустит, — мелькнула радостная мысль, — так много рассказал ей; и про полковника и про бандеровца». Яшка думал, что случай с бандеровцем удивит ее, она станет расспрашивать, завяжется разговор. Но старушка ничему не удивилась, а только проговорила:
— Идолы, все стреляют… — и стала смотреть вдоль улицы. Казалось, она совсем забыла о Яшке, и тогда он, потоптавшись, решил напомнить о себе:
— Так вы не знаете?..
— Чего «не знаете»?
— Ну, где переночевать пускают?
— Заходи, милый, заходи. Место перележишь, что ли? Я вот смотрю, внучка моя пошла — и нет. Уж темнеет. Наверное, загостювала, там останется. Ну, ходим, ходим до хаты.
В хате у старушки было чистенько: пол застлан домоткаными половичками, вытканными из разноцветных тесемок, печка подбелена и раскрашена синими цветочками, на челе ее нарисованы два голубка. В горнице свет не горел, да Яшка и не стремился туда. Он присел на табуретку в кухоньке, положил возле себя мешок.
— А ты, хлопче, раздевайся. Мы больше никуда не пойдем, — Она взяла у Яшки из рук шапку и повесила на гвоздь, вбитый в стенку возле двери. — Я зараз вечерю сготовлю.
Напуганный первым отказом, Яшка не скоро освоился. Ему все еще не верилось, что так быстро и хорошо устроился с ночлегом. Только бы не передумала старушка да не выгнала на улицу. Он постарается сидеть тихо и незаметно и даже от «вечери» откажется. В крайнем случае он примостится вот здесь, на уголке стола, и подкрепится своими запасами: сумка не пуста — там, кроме книжки, банка консервов, кусок хлеба.
— Ты что же, спишь уже? — услышал он голос хозяйки. — Умаялся за день. Потерпи, я скоро…
За ужином старушка все выспросила у Яшки и посоветовала ему не торопиться в Ковель. В трех километрах от города в бывшей немецкой экономии стоят какие-то военные, похоже, что госпиталь: солдаты все больше с перевязанными руками ходят, а у некоторых даже головы забинтованы.
— Может, и твой брат там, посмотрел бы. Сказывали, что они из Львова прибыли. Сходи утречком, испыток — не убыток.
Ничего не сказал Яшка, ночью раздумывал, как ему быть: не хотелось зря время терять. И не пойти нельзя — вдруг Андрей рядом. А что же тогда получается — комендант хуже старухи знает, куда перевели госпиталь? Прикидывал Яшка и так и эдак, в конце концов решил сходить в экономию, чтобы потом не думалось.
В НЕМЕЦКОЙ ЭКОНОМИИ
Утром хозяйка вывела его за сад, показала дорогу: экономия совсем рядом — высокие тополя видны.
— Ночевать вертайся… Чего уж там, куда денешься…
Хорошо Яшке от этих слов, будто сил прибавилось, поддернул вещмешок, устремился полевой тропкой в экономию. Идет, песенку насвистывает: «Веселый ветер, веселый ветер…» А ветер и правда веселый: мягкий, теплый, настоящий весенний. В воронках еще снег лежит, а травка вовсю зеленеет, невидимые птички поют. Над самой головой жаворонок серебряной цепочкой играет.
Остановился Яшка, задрал голову: небо голубое, чистое, прополощенное какое-то все, а жаворонка не видать. Самолет пролетел — тоже не видно, только белая полоска по небу тянется. Высоко! Наш ли, чужой? Наверное, наш, иначе по нему такую стрельбу б открыли — враз бы все небо усеялось черными хлопьями разрывов. Видел Яшка не раз, как бьют по самолетам…
Пока размышлял — и экономия, вот она. Шел, все думал, что за экономия такая — завод ли, фабрика. Спросить у старухи постеснялся: сам, мол, увижу и узнаю, что это. Может, это что-нибудь такое всем понятное, что и спрашивать неудобно. И в самом деле — ничего особенного: обыкновенное селение немецких колонистов. Таких вокруг Васильевки несколько, их и называют — немецкие колонии. А тут почему-то экономия. В колониях Яшка бывал: улицы широченные, тополями обсаженные. Огромные, острокрышие, с просторными, как рига, чердаками, дома спрятаны в глубине деревьев, подальше от дороги.
Как началась война — опустели колонии: всех колонистов вывезли куда-то. Бегал Яшка после с ребятами в колонию, шарили там. Жуть страшная: дома пустые, сараи — тоже. Нигде ни души. Двери все пооткрыты, ветер гуляет. Кошку одну встретили — и та одичала: глазами сверканула да как брызнет, только ее и видели.
В одном доме Яшка поднял красивую открытку: ветка ёлочки, а на ней свечка горящая. Все как живое нарисовано. И надпись: «Glueck wunsch». Передрожал потом Яшка из-за этой открытки. Когда гитлеровцы появились, слух прополз: всех, кто ходил в колонию, к коменданту потянут. А у кого найдут какую-нибудь вещь — сразу расстрел. Пришлось сжечь открытку, мать настояла. А жаль, красивая была открыточка…
В экономии шум, гам. Солдаты снуют туда-сюда. Одни маршируют — ать-два, ать-два, другие нестройными рядами идут куда-то, подсмеиваются над марширующими. Непонятное какое-то войско: госпиталь — не госпиталь, военные занятия проводят. А шинели кой у кого внакидку: один рукав надет, другой — пустой, рука под шинелью на привязи. На многих бинты белеют.