Журнал «Если», 2002 № 09, стр. 63

Тема свободы также неоднократно поднималась автором. Свободы выбора, свободы личности, общества и последствий такой свободы. В «Звездной тени» мы видим общество, где идеи свободы доведены до абсолютизма. Причем, совершенно естественным образом. Сотни тысяч планет, и каждый может выбрать планету по себе. Воевать за правых и неправых. Убивать. Умирать. Творить. Фермерствовать. Летать. Создавать теплый семейный мирок. При этом оставаясь практически бессмертным. Нужна ли нам такая свобода? В «Лабиринте отражений» свобода совсем другая, но тоже почти абсолютная. Виртуальность позволяет стать кем угодно и делать что угодно. Готовы ли мы к такой свободе? Видимо, нет. Недаром могущественные маги из Дозоров сильно ограничены в применении своего могущества, а роддеры из «веллесбергского» цикла рассказов пусть и свободны, но в чем-то ущербны. Хотя живут в очень симпатичном и добром мире нашего будущего.

Миры будущего у Лукьяненко весьма разнятся. Здесь и Империя, противостоящая Чужим из «Линии грез»; и могущественные земляне, скакнувшие в прошлое и расставившие на планетах храмы Сеятелей, дабы в будущем получить союзников-людей в иных мирах, а себе оставить нетронутый рай, в котором спокойно существуют те же роддеры; и мир «Танцев на снегу», тоже имперский, впоследствии трансформировавшийся в мир «Генома», где преобладают генетически измененные люди-спец… Лукьяненко любит создавать, «строить» в своих книгах интересные миры.

0111: user mode

Но популярность писатель заслужил не только миростроительством. Каждая его вещь — многослойна, рассчитана на разные аудитории. Его книги могут читать и дети, находящие занимательный сюжет и героев-ровесников, и взрослые, увлеченные этическими уравнениями, предлагаемыми к решению почти на каждой странице, а эстеты могут получить удовольствие от емкого, метафоричного языка. Лукьяненко прекрасно умеет одной фразой создать настроение, постоянно расставляет в тексте «якоря» — затягивающие, не дающие ослабнуть вниманию. При всем этом писатель постоянно экспериментирует с формой, содержанием, жанром.

Лукьяненко становился лауреатом практически всех существующих сейчас отечественных литературных премий в области фантастики. Премий, вручаемых как профессионалами («Странник», «Аэлита»), фэнами («Интрепресскон», «Роскон»), так и обычными читателями («Сигма-Ф», «Русская фантастика»). И пусть большинство премий субъективны, но когда их так много (а их уже около 20), это о чем-то говорит! Когда человек, искренне любящий настоящую фантастику, еще и умеет ее хорошо писать — тогда и возникает феномен по имени Лукьяненко.

Дмитрий БАЙКАЛОВ

Эстер Фриснер

ЛЮДИ ПОД ДОЖДЕМ

Журнал «Если», 2002 № 09 - i_021.jpg

Иллюстрация Сергея ШЕХОВА

Мы уже почти дома, но небо вдруг темнеет, а свинцовые тучи проворно закрывают солнце. Мои кости посылают тревожный сигнал, на этот раз режущий: наверное, хотят убедиться, смогу ли я еще отличить старую привычную боль, которая всегда со мной, от чего-то новенького. Где-то прокатывается гром, значит, жди дождя. Почти все лето стояла сушь, и нам давно нужен был хороший обложной дождь, но пока дальше кратковременных ливней дело не шло.

Я смотрю в лобовое стекло, наблюдая, как груды кучевых облаков собираются в небе, растут, словно гребень приливной волны. Джина видит, как я уставился куда-то вдаль, хотя машина сворачивает на автостоянку, но явно не предполагает, что я просто глазею в пустоту. Она знает: ум у меня по-прежнему острый, несмотря на то, что телом я дряхлая развалина, в которой бродят призраки воспоминаний. Пусть думает, будто я беспокоюсь, не застигнет ли нас гроза.

— Я сумею доставить вас домой, прежде чем гроза начнется, мистер Соудер, — говорит она. — Но беда в том, что нам в самом деле нужно молоко. Хочешь не хочешь, придется сбегать в супермаркет. Подождите в машине, не возражаете?

Не знаю, что смешнее: когда Джина говорит, что «нам» нужно молоко, или когда спрашивает, не возражаю ли я. Она знает, что последнее время я почти не хожу. Где уж мне рыскать по супермаркету, пусть и держась за тележку… Но она упорно задает тот же самый проклятый вопрос каждый раз, когда оставляет меня на парковке в «линкольне».

Бедная, глупенькая, милая крошка, которая, представляете, действительно ждет ответа. Можно подумать, у меня есть выбор. Можно подумать, ей не наплевать. Можно подумать, всем не все равно.

Интересно, что она сделает, если я открою рот и заявлю, что возражаю. Не хочу ждать. Мне осточертело ждать. Чувствовать, как копчик все глубже ввинчивается в сиденье машины, или стула в докторском кабинете, или кресла перед телевизором. Последние четыре года прошли в ожидании того момента, когда мужик с косой вспомнит о назначенном визите, и вот тогда-то я двину ему прямо в черепушку, потому что у скелетов нет зада.

Но сейчас я не стану сыпать проклятьями и молоть чушь, не впаду в ярость и не подниму суеты. Когда доживете до моего возраста, сами поймете, что молодежь больше всего не любит суетящихся стариков. Скрипучее колесо смазывают, но только на первых порах. Отъездил свое — и на свалку. В мире и без того достаточно старперов. И никого не интересует, есть ли у тебя право жаловаться.

Буду сидеть в машине, как примерный мальчик, если в семьдесят восемь все еще можно воображать себя мальчиком.

— Идите, дорогая, — говорю я и улыбаюсь. Что-то особенно подлое в моем теле выбирает именно этот момент для удара колющей болью в живот, но, похоже, мне удается не показать мучений. На лице Джины мелькает тень сомнения, но жара стоит невыносимая, а она только что свозила меня к доктору, и ее смена почти завершена. Понятно, она хочет поскорее купить молока, доволочь меня до дому и убраться к чертовой матери.

— Я недолго. Хотите, включу кондиционер?

— Нет, не стоит. Только аккумулятор разряжать. Все окна открыты, ничего со мной не случится.

Джина вымучивает слабую застенчивую улыбку.

— Вы уверены? Ну, ладно.

Она мчится через автостоянку к супермаркету, где наверняка гораздо прохладнее.

Я вздыхаю и поудобнее устраиваюсь на сиденье, прислушиваясь к своему надсадному свистящему дыханию и глядя в окно. (Бог знает, почему: все равно там не на что смотреть.) Меня так часто оставляли на парковке, что я знаю каждый магазин в этом торговом ряду. И могу бойко протарахтеть названия, словно старый катехизис, плюс фамилию семейства, владевшего этим участком земли еще с сороковых, когда на этом месте были клубничные плантации.

Люди торопливо проходят мимо машины — у них полно важных ?ел. Мамаши возят тележки с покупками, сражаются с набитыми доверху пакетами. Дети либо впихнуты в крошечные, похожие на клетки сиденья, либо семенят рядом с мамашами, ухватившись за шорты, юбки и блузки, ноют, что хотят пить, есть, спать, — просто потому, что у них новенькие легкие, которые стоит пустить в дело. Счастливые маленькие ублюдки!

Один из них видит меня и застывает, не зная, улыбнуться или нет. Приходится делать это за него. Он улыбается в ответ и вроде бы уже собирается сказать «хэлло», но тут мать хватает его за руку и тащит прочь, выговаривая за то, что приставал к такому милому старичку.

Интересно, как бы она запела, если бы милый старичок рассказал, что делал в Анзио. Что видел в Освенциме после падения рейха.

Гром прокатывается по небу, которое успело приобрести размыто-чернильный оттенок. От Джины ни слуху, ни духу: должно быть, большая очередь к кассе. В соседней машине сидит большая желтая собака, непрерывно лающая с тех пор, как мы припарковались рядом. Я знаю, что чувствует пес, но смелости присоединиться к нему не хватает. Гром доводит его до бешенства, заставляет тявкать все отчаяннее, надрывнее, звонче, совсем как тех маленьких шавок, которых любила Мэри.