Воспоминания двух юных жен, стр. 8

Сам посуди, Фернандо, какое счастье для меня воскреснуть в тебе и Марии! Отныне я буду смотреть на вас с гордостью творца. Любите друг друга нежно и верно, не огорчайте меня: ссора ваша опечалила бы меня больше, чем вас самих. Наша матушка предчувствовала, что когда-нибудь обстоятельства переменятся и ее надежды сбудутся. Быть может, желание матери — это договор, заключенный между нею и Господом. Впрочем, не была ли она одним из тех таинственных существ, которые сообщаются с небом и прозревают будущее? Сколько раз читал я на ее морщинистом челе желание, чтобы почет и богатство Фелипе принадлежали Фернандо! Я говорил ей об этом; в ответ она плакала, и слезы, катившиеся из ее глаз, раскрывали мне раны сердца, которое должно было одинаково любить нас обоих, но помимо ее воли принадлежало одному тебе. Поэтому тень ее возрадуется и благословит вас, когда вы склоните головы пред алтарем, одарите ли вы тогда вашего Фелипе нежным взглядом, донья Клара? Вы видите: он уступает вашему любимцу даже девушку, которую вы с болью душевной прочили ему в жены. Мой поступок по нраву женщинам, покойникам, королю, он угоден Богу, так что не препятствуй мне, Фернандо: повинуйся и молчи.

P.S. Скажи Урраке, чтобы она называла меня не иначе как господином Энаресом. Ни слова не говори обо мне Марии. Никто на свете, кроме тебя, не должен знать секретов последнего мавра, обращенного в христианство, в чьих жилах течет кровь великого племени, родившегося в пустыне и угасающего вдали от людей. Прощай.

VII

Как, уже свадьба! Да разве так выходят замуж? Через месяц ты отдашь свою руку человеку, которого вовсе не знаешь. Быть может, человек этот глух — глухота ведь бывает самого разного рода, быть может, он не совсем в своем уме, скучен, невыносим. Ужели ты не понимаешь, Рене, что хотят с тобой сделать? Ты нужна им для продолжения рода — славного рода де л'Эсторад, только и всего. Ты станешь провинциалкой. Разве в этом клялись мы друг другу? На твоем месте я предпочла бы кататься на ялике вокруг Иерских островов до тех пор, пока какой-нибудь алжирский корсар не похитил бы меня и не продал султану; я стала бы султаншей, сын мой — наследником султанского престола, я прибрала бы к рукам весь сераль и держала его в узде до конца дней своих. Едва выйдя из одного монастыря, ты уже готова затвориться в другом?! Я знаю, ты трусиха, ты во всем будешь слушаться мужа, как покорная овечка. Послушайся моего совета, приезжай в Париж, мы сведем с ума всех здешних мужчин и станем царицами. Твой муж, дорогая козочка, может через три года стать депутатом. Я теперь знаю, что такое депутат, я объясню тебе; ты научишься пользоваться своим положением, ты сможешь жить в Париже и стать, как говорит матушка, светской дамой. Нет! Я ни за что не дам тебе заживо похоронить себя в глуши.

Дорогая моя, вот уже две недели, как я веду светскую жизнь; один вечер в Итальянской опере, другой — во Французской, а после театра обязательно бал. Ах! свет — это сказка! Итальянская музыка приводит меня в восхищение, и пока душа моя вкушает божественное наслаждение, на меня смотрят в лорнет, мною любуются, — но один мой взгляд заставляет самого дерзкого из молодых людей потупить глаза. Там встречаются очаровательные юноши — и что же? мне не нравится ни один; ни один из них не вызвал у меня того волнения, какое я испытываю, слушая Гарсиа в «Отелло» [42], особенно в великолепном дуэте с Пеллегрини. Боже мой, как должен быть ревнив этот Россини, чтобы так прекрасно выразить ревность! Какой вопль души: Il mio cor si divide! [43]. Для тебя все это китайская грамота, ты не слыхала Гарсиа, но ты знаешь, как я ревнива! Как жалок этот Шекспир! Отелло увенчан славой, он одерживает победы, командует войсками, он у всех на виду, он разъезжает по свету, оставляя Дездемону одну, предпочитая ей дурацкие государственные дела, — а она спокойно сносит все это?! Такая овечка заслуживает смерти. Пусть тот, кого я соблаговолю полюбить, посмеет только заняться чем-нибудь, кроме любви ко мне! Я считаю, что дамы былых времен были совершенно правы, подвергая рыцарей долгим испытаниям. По-моему, молодой болван, недовольный тем, что владычица его сердца послала его за своей перчаткой в клетку со львами, очень дерзок и вдобавок очень глуп: в награду он, без сомнения, получил бы прекрасный цветок любви; он имел на это право и посмел утратить его, наглец! Но я болтаю, словно у меня нет важных новостей! Мы, вероятно, вскоре отправимся в Мадрид, чтобы представлять там интересы короля: я говорю «мы», поскольку собираюсь ехать с отцом. Матушка хочет остаться здесь, и отец берет меня с собой, чтобы иметь в доме женщину.

Дорогая моя, ты, верно, не находишь в этом ничего удивительного, меж тем здесь кроется нечто чудовищное: за две недели я раскрыла семейные тайны. Матушка готова поехать с отцом в Мадрид, если он согласится взять в качестве секретаря посольства господина де Каналиса [44], но секретарей назначает сам король, и отец не желает ни перечить королю, который не терпит возражений, ни сердить матушку; этот мудрый политик нашел выход из затруднительного положения: он оставляет герцогиню в Париже. Господин де Каналис, великий поэт нашего времени, — тот самый молодой человек, который ежедневно навещает мою матушку от трех до пяти часов пополудни и, вероятно, изучает вместе с ней дипломатию. Должно быть, дипломатия — штука интересная и занятная, ибо он прилежен, как биржевой игрок. Господин герцог де Реторе, мой старший брат, важный, холодный и своенравный, выглядел бы полным ничтожеством в Мадриде рядом с отцом, и потому он тоже остается дома. Кроме того, мисс Гриффит поведала мне, что Альфонс влюблен в танцовщицу из Оперы. Как можно любить ножки и пируэты? Мы заметили, что он бывает в театре всякий раз, когда танцует Туллия; он аплодирует ей и сразу уходит. Я думаю, что две девушки в одном доме опаснее чумы. Что касается моего второго брата, то он в своем полку, и я его пока не видела. Итак, мне уготована роль Антигоны [45] при посланце Его Величества. Быть может, в Испании я выйду замуж; наверно, отец надеется, что там меня возьмут без приданого, как твой старичок-гвардеец берет тебя. Отец предложил мне ехать с ним и прислал ко мне своего учителя испанского. «Вы хотите выдать меня в Испании замуж?» — спросила я. В ответ он лукаво взглянул на меня. С некоторых пор наш посол повадился дразнить меня за завтраком; он изучает меня, а я скрытничаю и морочу ему голову. Ведь он, чего доброго, считает меня дурочкой. Недавно он стал расспрашивать, что я думаю о некоем молодом человеке или о неких барышнях, с которыми я встречалась в разных домах. В ответ я пустилась в глупейшие рассуждения о цвете их волос, росте, наружности. Отец был разочарован моей бестолковостью и мысленно бранил себя за расспросы. «Право, батюшка, — добавила я, — я говорю не то, что думаю на самом деле: матушка недавно напугала меня — она сказала, что, описывая свои впечатления, я нарушаю приличия». — «В кругу семьи вы можете смело говорить все, что думаете», — отвечала матушка. «Если так, — продолжала я, — то пока мне представляется, что все молодые люди интересанты, но ничем не интересны, они больше заняты собой, чем нами; но по правде сказать, они не умеют скрывать свои чувства: не успеют они окончить разговор с девушкой, как с их лица сползает любезная улыбка; верно, они воображают, что мы слепы. Человек, который с нами разговаривает, — любовник, человек, который с нами уже не разговаривает, — муж. Что касается барышень, то они так жеманны, что об их нраве можно судить единственно по танцу: только их стан и движения никогда не лгут. В особенности же меня ужаснула грубость великосветских людей. Когда дело доходит до ужина, начинает твориться то, что я могу сравнить, как это ни дерзко, лишь с бунтом черни. Учтивость плохо скрывает всеобщий эгоизм. Я не так представляла себе свет. Женщины значат в нем так мало — быть может, это отголосок теорий Бонапарта [46]». — «Арманда делает поразительные успехи», — сказала матушка. — «А вы полагали, матушка, что я вечно буду спрашивать, жива ли госпожа де Сталь?» Отец улыбнулся и встал из-за стола.