Воспоминания двух юных жен, стр. 34

XLI

Бедный ангел, узнав о твоих муках, мы с Макюмером простили тебе все гадости, которые ты нам наговорила. Я содрогалась, читая описание этой двойной пытки, и теперь не так горюю, что у меня нет детей. Спешу сообщить тебе, что Луи уже офицер Почетного легиона и может носить розетку. Ты хотела девочку, я верю, что все выйдет по-твоему, счастливица Рене! Мой брат женился на мадемуазель де Морсоф; свадьбу сыграли сразу по нашем возвращении. Наш очаровательный король — он и вправду очень мил — пожаловал моему брату право наследовать должность обер-камергера, которую занимает его тесть. Где титул, там и должность, сказал он герцогу де Ленонкуру-Живри. Он повелел только, чтобы на щите гербы Морсофов и Ленонкуров были изображены рядом.

Мой отец был тысячу раз прав. Без моего состояния все это было бы невозможно. Мои родители приехали из Мадрида на свадьбу и после бала, который я даю завтра в честь новобрачных, возвращаются обратно. Так что масленицу мы проведем великолепно. Герцог и герцогиня Сориа сейчас в Париже; их присутствие слегка тревожит меня. Мария Эредиа, бесспорно, одна из самых красивых женщин в Европе, и мне не нравится, как Фелипе на нее смотрит. Поэтому я стала выказывать ему еще больше любви и нежности. «Она никогда бы не любила тебя так сильно!» — я остерегаюсь произносить эти слова вслух, но они написаны в каждом моем взгляде, в каждом движении. Я чудо как хороша и кокетлива. Вчера госпожа де Мофриньез сказала мне: «Милое дитя, перед вами все должны сложить оружие!» Вдобавок я блистаю остроумием, так что рядом со мной герцогиня Сориа должна казаться Фелипе просто глупой испанской коровой. Пожалуй, даже к лучшему, что у меня нет маленького абенсерага: герцогиня скоро должна родить и, наверно, подурнеет; если родится мальчик, его назовут Фелипе в честь изгнанника. По иронии судьбы я снова стану крестной матерью. До свидания, дорогая. В этом году мы рано уедем в Шантеплер: наше путешествие обошлось слишком дорого; я покину Париж в конце марта и буду скромно жить в Ниверне. К тому же Париж мне наскучил. Фелипе, так же как и я, стосковался по нашему прекрасному уединенному парку, по зеленым лугам и Луаре с ее золотыми песками, не похожей ни на одну реку в мире. После пышной и суетной Италии сладостно вернуться в Шантеплер — ведь великолепие в конце концов прискучивает, а взор любимого человека прекраснее любого capo d'opera [98] и bel quadro [99]. Приезжай к нам, я больше не буду ревновать. Можешь сколько угодно опускать свой лот в сердце моего Макюмера, исторгать из его груди признания, пробуждать в его душе тревогу, — я смело вверяю тебе моего мавра. После сцены в Риме Фелипе стал любить меня еще сильнее; вчера он сказал мне (он читает это через мое плечо), что жена его брата, любовь его юности, его бывшая невеста, Мария Эредиа, глупа. А я, дорогая, я хуже последней комедиантки: я обрадовалась его словам и сказала в ответ, что Мария Эредиа плохо говорит по-французски: произносит «пьят» вместо «пять» и «иа» вместо «я»; она, конечно, хороша собой, но лишена грации и не обладает ни малейшей гибкостью ума. Видно, что комплименты ей внове, она выслушивает их прямо-таки с изумлением. Фелипе с его характером бросил бы ее через два месяца после свадьбы. Герцог Сориа, дон Фернандо, ей под стать; он великодушен, но по всему видно, что он просто балованный ребенок. Я могла бы позлословить, чтобы посмешить тебя, но не стану, а ограничусь лишь прощальными поцелуями — самыми искренними и нежными.

XLII

Моей дочурке два месяца; крестной матерью стала моя матушка, а крестным отцом — старый двоюродный дедушка Луи. Малышку назвали Жанна Атенаис.

Как только смогу, я навещу вас в Шантеплере, раз кормящая мать вас не пугает. Твой крестник уже знает, как тебя зовут; он говорит «Матумер», потому что не выговаривает букву «к»; ты будешь от него в восторге: у него уже полный рот зубов, он ест мясо, как большой, он непоседа и носится как угорелый. Но я все еще тревожусь за него и в отчаянии оттого, что не могу быть при нем неотлучно: доктора велят мне беречь себя и еще сорок дней не вставать с постели. Увы, дитя мое, к родам привыкнуть невозможно! Все боли и страхи возвращаются. Тем не менее (только не показывай мое письмо Фелипе!) эту девочку я зачинала не так равнодушно, так что она, возможно, затмит твоего любимца Армана.

Мой отец нашел, что Фелипе похудел и моя милая душенька тоже. Но ведь герцог и герцогиня Сориа уехали, и у тебя не осталось ни малейшего повода для ревности! Не скрываешь ли ты от меня каких-нибудь горестей? Твое письмо было короче и суше обыкновенного. Или это просто каприз моей милой капризницы?

Ну вот, я уже провинилась, моя сиделка бранится, что я слишком долго пишу, а мадемуазель Атенаис де л'Эсторад тем временем проголодалась. До свидания, пиши мне длинные, подробные письма.

XLIII

Дорогая моя Рене, впервые в жизни я плакала в одиночестве, сидя на деревянной скамье под ивой, на берегу большого пруда в Шантеплере, в виду прелестного пейзажа, который ты украсишь, когда приедешь, ибо для довершения картины тут не хватает только резвящихся детей. Твоя плодовитость навела меня на печальные размышления: скоро три года, как я замужем, а у меня так и нет детей. О! думала я, даже если мне суждено страдать во сто крат сильнее, чем страдала Рене, когда производила на свет моего крестника, даже если мне суждено увидеть мое дитя в судорогах, Господи, пошли мне такого же ангелочка, как малышка Атенаис, которую, поскольку ты ничего мне о ней не написала, я воображаю прекрасной, как день. Узнаю мою Рене. Ты словно угадываешь мои страдания. Всякий раз, как я вижу, что надежды мои не сбылись, меня несколько дней грызет глухая тоска. Я слагаю мрачные элегии. Когда же я буду вышивать маленькие чепчики? Когда буду выбирать полотно для детского приданого? Когда буду обшивать красивыми кружевами детские косыночки? Неужели я так и не услышу, как прелестное создание называет меня мамой, неужели никто не будет цепляться за мой подол, теребить меня? Неужели я никогда не увижу на песке следов колясочки? Не буду подбирать во дворе сломанные игрушки? Неужели мне не придется покупать сабли, кукол, игрушечную утварь? Неужели мне не суждено увидеть, как растет ангелочек, второй Фелипе, еще более любимый? Я мечтаю о сыне, чтобы узнать, как можно еще сильнее любить своего избранника в другой ипостаси его. Наш парк, наш замок — все кажется мне пустым и холодным. Бездетная женщина — чудовище, мы созданы для материнства. О, доктор в корсете, как ты была права. Да и вообще бесплодие ужасно во всех отношениях. Моя жизнь уж слишком походит на пасторали Геснера [100] и Флориана [101] — Ривароль недаром говорил, что хорошо бы впустить к невинным овечкам волков. Я тоже хочу жертвовать собой! Я чувствую в себе силы, которые не могу обратить на Фелипе, и если у меня не будет детей, я поневоле накликаю какое-нибудь несчастье. Я сказала об этом потомку мавров — от этих слов у него слезы навернулись на глаза; в утешение я уверила его, что у него золотое сердце. Грешно смеяться над человеком, который любит.

Порой меня охватывает желание молиться девять дней кряду, пойти поклониться какой-нибудь чудотворной иконе или поехать на воды. Зимой посоветуюсь с докторами. Я так злюсь на себя, что не могу больше об этом говорить.

Прощай!

XLIV