Чиновники, стр. 1

Оноре де Бальзак

Чиновники

Вынужденный читать все, чтобы по возможности никого не повторять, я несколько дней тому назад перелистывал триста рассказов, более или менее озорных, — творение Банделло, писателя шестнадцатого века, французам малоизвестное и недавно вновь опубликованное во Флоренции, в собрании итальянских повестей. И вот я обнаружил там имя, которое носите Вы и граф, и это поразило меня столь живо, как если бы передо мною были, сударыня, Вы сами. Впервые довелось мне прочесть Банделло в оригинале, и я не без удивления обнаружил, что каждой повести, хотя бы в ней было всего пять страниц, предпослано письмо с посвящением королям, королевам и наиболее примечательным современникам, среди которых встречаются имена миланской, флорентийской, генуэзской и пьемонтской знати: Пьемонт — родина Банделло. Это Дольчини из Мантуи, Сан-Северино из Кремы, Висконти из Милана, Гвидобони из Тортоне, Сфорца, Дориа, Фрегозе, Данте Алигьери (один еще существовал в те времена), Фраскаторы, королева Маргарита Французская, император Германии, король Богемии, Максимилиан эрцгерцог австрийский, Медичи, Соули, Паллавичини, Бентивольо из Болоньи, Содерини, Колонна, Скалигеры, испанские Кардоны Из французских имен я нашел там: Мариньи, Анну де Полиньяк — принцессу де Марсийак и графиню де Ларошфуко, кардинала д'Арманьяка, епископа Кагорского — словом, весь высший свет того времени, счастливый и польщенный своей перепиской с преемником Боккаччо. Убедился я также и в особом благородстве характера Банделло: украсив свое творение этими прославленными именами, он оказал внимание и своим личным друзьям. После синьоры Галлерана, графини Бергамской, следует врач, которому Банделло посвятил свою повесть о Ромео и Джульетте; после la singora molto magnifica Нуpolita Visconti ed Atellana [2] упомянут простой капитан легкой кавалерии Ливио Ливиано; после герцога Орлеанского — какой-то проповедник, после госпожи Риарио — messer magnifico Cirolamo Ungaro, mercante lucchesse [3], некий добродетельный человек, которому Банделло рассказывает, как один genliluomo novarese sposa una che era sua sorella et figliuola, non lo sapendo [4], — сюжет, присланный автору королевой Наваррской. И вот я решил, что могу, следуя Банделло, отдать одно из своих повествований под покровительство d'una virtuosa, gentillissima, illustrissima contessa Serafina San-Severina [5] и высказать свои истинные чувства, которые будут казаться лестью. Признаюсь — я горд возможностью подтвердить, что во Франции и повсюду, и нынче и в шестнадцатом столетии, писатель — на какой бы этаж его ни вознесли прихоти моды — за все оскорбления, клевету и злобную критику бывает вознагражден благородной и прекрасной дружбой, чье одобрение помогает ему терпеть докуки литературной жизни. Ведь Париж, этот мозг мира, столь понравился Вам постоянным волнением мысли и был так глубоко постигнут Вами благодаря чисто венецианской изощренности Вашего ума; Вы так полюбили богатый картинами художественный салон покойного Жерара, где в собрании европейских иллюстраций отображена вся последняя четверть века, как в произведениях Банделло — его время; затем, волшебные празднества и блистательные торжества, которые устраивает Париж, эта могущественная и опасная сирена, — все это так Вас пленило, Вы с такой непосредственностью высказывали Ваши впечатления, что, наверное, не откажетесь взять под свое покровительство и картину того своеобразного мира, который, вероятно, незнаком Вам, но не лишен интереса. Как хотелось бы мне поднести Вам какую-нибудь поэму, ибо в Вашем сердце и душе столько же поэзии, сколько и в Вашем облике; но если бедный прозаик не в состоянии дать больше, чем у него есть, то, может быть, он искупит в Ваших глазах скромность своего дара почтительным выражением искреннейшего и глубочайшего восхищения, которое Вы всем внушаете.

В Париже, где между чиновниками канцелярий и представителями умственного труда есть кое-что общее, ибо они живут в той же среде, вам, вероятно, приходилось встречать фигуры, подобные г-ну Рабурдену, состоявшему в ту пору, с которой начинается наше повествование, правителем канцелярии одного из крупнейших министерств. Представьте себе человека лет сорока, уже седеющего — впрочем, эта седина столь приятного оттенка, что смягчает меланхолическое выражение его лица и может даже нравиться женщинам; глаза — голубые, полные огня, лицо — еще белое, но нездорового цвета, с красными пятнами; лоб и нос — как у Людовика XV, губы строго сжаты; Рабурден высокого роста, худощав — вернее, изможден, как будто он недавно перенес тяжелую болезнь, его походка нетороплива, в ней и небрежность гуляющего и сосредоточенность занятого человека. Если набросанный нами портрет уже позволяет догадываться о характере оригинала, то манера одеваться, быть может, выставит этот характер еще рельефнее. Повседневная одежда Рабурдена — длинный синий сюртук, белый галстук, клетчатый жилет а-ля Робеспьер, черные панталоны без штрипок, серые шелковые чулки и открытые башмаки.

Обычно Рабурден, побрившись и наскоро выпив чашку кофе, выходил из дому ровно в восемь часов утра, минута в минуту, и все теми же улицами шел в министерство; внешний облик его был столь щепетильно безупречен, что его можно было принять за англичанина, шествующего в свое посольство. По многим существенным чертам вы угадали бы, что перед вами — отец семейства, снедаемый неприятностями дома и удрученный заботами на службе, однако имеющий достаточно философический склад ума, чтобы принимать жизнь такой, какова она есть; что это человек честный, который любит свое отечество и служит ему, хотя не скрывает от себя препятствий, возникающих на пути тех, кто стремится к благу; что он осторожен, ибо знает людей, и отменно вежлив с женщинами, ибо ничего от них не ждет; что это, наконец, человек, который умудрен житейским опытом, ласков с подчиненными, замкнут с равными и полон чувства собственного достоинства перед начальниками.

В ту пору, когда его застает наш рассказ, вы отметили бы в нем какую-то холодную покорность судьбе, присущую тем, кто похоронил иллюзии своей молодости и отказался от ее честолюбивых мечтаний; вы признали бы в нем человека разочарованного и если еще не поддавшегося отвращению и упорствующего в осуществлении своих первоначальных планов, то не столько в надежде на сомнительную победу, сколько ради применения своих способностей. У Рабурдена не было ни одного ордена, и он считал слабостью то, что в первые дни Реставрации носил орден Лилии [6].

В жизни его были черты некоторой загадочности: он не знал отца; мать — по его воспоминаниям, необычайно красивая женщина — жила, окруженная ослепительной роскошью: дорогие наряды, собственный выезд, вечный праздник. Мальчик видел ее редко, и она почти ничего ему не оставила; но она дала ему воспитание, обычное поверхностное воспитание, которое так сильно развивает в юношах честолюбие и так мало — их таланты.

В шестнадцатилетнем возрасте, за несколько дней до смерти матери, он оставил Наполеоновский лицей и поступил сверхштатным чиновником в министерство, а вскоре благодаря неведомому покровителю был зачислен в штат. В двадцать два года Рабурден был уже помощником правителя канцелярии, в двадцать пять — правителем канцелярии. С этого дня рука, поддерживавшая его, помогла ему всего один раз: она ввела его, бедняка, в дом г-на Лепренса, бывшего оценщика, вдовца, имевшего единственную дочь и слывшего чрезвычайно богатым. Ксавье Рабурден без памяти влюбился в мадемуазель Селестину Лепренс; ей было тогда семнадцать лет, и она держалась, как подобает невесте с двумястами тысячами франков приданого. Тщательно воспитанная матерью, которая была натурой артистической и передала ей все свои таланты, молодая особа могла рассчитывать на внимание самых высокопоставленных мужчин. Селестина была девица рослая, красивая, великолепно сложенная, она владела несколькими языками, приобрела кое-какие познания в науках — опасное преимущество, обязывающее женщину ко многим предосторожностям, не то она обратится в педантку. Мать, ослепленная неразумной любовью к дочери, внушила ей обманчивые надежды на необыкновенное будущее: только, мол, какой-нибудь герцог, посланник, маршал Франции или министр мог бы предоставить ее дочери подобающее место в обществе. Кстати сказать, у этой девицы и речь, и манеры, и все обращение были сугубо великосветскими. Одевалась она элегантнее и роскошнее, чем полагается барышне на выданье, и мужу оставалось прибавить к этому только счастье. Да и тут баловство, которым ее неизменно окружала мать, умершая через год после свадьбы дочери, делало для влюбленного даже эту задачу довольно затруднительной. Сколько же нужно было выдержки и самообладания, чтобы руководить подобной женщиной! Напуганные буржуа вскоре отступились. И вот г-н Лепренс предложил Селестине в супруги сироту Ксавье, единственным достоянием которого было место правителя канцелярии. Она долго не соглашалась. Против самого претендента у мадемуазель Лепренс не было никаких возражений: он был молод, красив, влюблен. Но ей не хотелось называться госпожой Рабурден. Отец уверял ее, что люди такого склада, как Рабурден, становятся министрами. А Селестина возражала, что при Бурбонах никогда человек с подобной фамилией не сделает карьеры и т. д. и т. д. Выбитый из своих позиций, отец совершил большую оплошность, приоткрыв дочери доверенную ему тайну и сообщив, что его будущий зять станет именоваться «Рабурден де...» раньше, чем достигнет возраста, необходимого для депутатства. По его словам, Ксавье предстояло вскоре занять пост докладчика государственного совета и вместе с тем главного секретаря своего министра. А оттуда-де молодому человеку уже нетрудно совершить скачок в сферы высшей административной власти, если он притом получит состояние и знатное имя от некоего завещателя, ему, Лепренсу, известного. Брак состоялся.