Последние похождения Арсена Люпэна. Часть I: Двойная жизнь Арсена Люпэна, стр. 16
— В конце сада, мадемуазель, лежал участок, засаженный масличными деревьями, а под этими деревьями — стол, за которым ваша мать работала в жаркие дни…
— Правда, правда, — сказала она, до глубины души взволнованная, — а я, я играла рядом…
— И там, — добавил он, — я не раз видел вашу мать. Встретив вас теперь, я снова увидел ее образ — более счастливый, веселый.
— Бедная мама действительно была очень несчастна. Отец скончался в самый день моего рождения, и ничто не могло после ее утешить. Она часто плакала. Я сохранила с тех пор маленький платок, которым утирала ее слезы.
— Маленький платок с розовой вышивкой.
— Вот как! — сказала она, охваченная удивлением, — вы знаете…
— Я был однажды там, когда вы ее утешали… И делали это так мило, что картина навсегда осталась в моей памяти.
Она устремила на него взгляд, шедший, казалось, из глубины души, и прошептала, более — для себя самой:
— Да… Да… Мне действительно кажется… Выражение ваших глаз… И еще — звучание вашего голоса…
На мгновение она опустила ресницы, сосредоточившись, будто стараясь удержать ускользающее воспоминание. Затем продолжала:
— Вы ее знали?
— У меня были друзья близ Аспремона, у которых я ее и встречал. В последний раз она показалась мне еще более печальной… Побледневшей… И, когда я вернулся…
— Все было кончено, не так ли? — сказала Женевьева. — Да, она очень быстро покинула нас. В несколько недель… И я осталась одна с соседями, которые за нею ухаживали… Однажды утром меня унесли… В тот вечер, когда я спала, пришел кто-то, взявший меня на руки и завернувший в одеяла…
— Мужчина? — уточнил князь.
— Да, это был мужчина. Он разговаривал со мной тихо, нежно… Его голос успокаивал меня… Вынося меня на дорогу, потом — увозя в экипаже в ночи, он убаюкивал меня, рассказывал мне сказки… Все тем же голосом…
Она умолкла, глядя на него еще более глубоким взглядом, с видимым усилием стараясь удержать мимолетное впечатление, касавшееся ее на мгновения и снова пропадавшее.
— А затем? — спросил он. — Куда он вас отвез?
— Дальше мои воспоминания чересчур туманны… Словно я проспала несколько дней… Вижу себя вновь только в том городке в Вандее, где провела вторую половину своего детства, в Монтегю, у папаши и мамаши Изеро, замечательных людей, которые меня вскормили, воспитали, чьи преданность и любовь я никогда не забуду.
— Они тоже умерли, эти люди?
— Да, — сказала она. — Во время эпидемии тифа, охватившей эту местность… Но об этом мне стало известно лишь позднее… С самого начала, когда они заболели, я была оттуда унесена, как и в первый раз, при таких же обстоятельствах, ночью, кем-то, кто таким же образом завернул меня в одеяла… Правда, тогда я была уже больше, я противилась, пыталась кричать… Он был вынужден закрыть мне рот шарфом.
— Сколько вам тогда было лет?
— Четырнадцать… Это случилось четыре года тому назад.
— Значит, вы могли бы узнать этого человека?
— Нет, он еще старательнее прятал свое лицо и не сказал мне ни слова… Но я все-таки думала, что это был тот же незнакомец. В памяти остались прежняя заботливость, те же внимательные, осторожные жесты.
— А потом?
— Потом, как и в первый раз — забытье, сон… На этот раз я, кажется, еще и болела, у меня был жар… И проснулась в светлой, веселой комнате. Седовласая дама с улыбкой склонилась надо мной. Это была бабушка… А комната — та самая, которую я занимаю наверху.
Она снова выглядела счастливой, словно озаренной светом, и завершила, улыбаясь:
— Вот как госпожа Эрнемон нашла меня однажды вечером на пороге этого дома спящей, как она меня взяла к себе, как стала моей бабушкой; и как получилось, что маленькая девочка из Аспремона наслаждается радостью безмятежного существования и учит грамматике и счету маленьких девочек, непослушных или ленивых… которые, однако, любят ее всей душой.
Она говорила это весело, уверенным и в то же время легким тоном, в котором слышалась душевная уравновешенность.
Сернин слушал ее с возрастающим удивлением, не пытаясь скрыть волнения.
— И с тех пор — спросил он, вы ничего не слышали более об этом человеке?
— Ничего.
— Но были бы рады его повидать?
— Да, очень.
— Так вот, мадемуазель…
Женевьева вздрогнула.
— Вы что-то знаете… Может быть — самую правду…
Он поднялся и начал прохаживаться по комнате. Время от времени его взгляд останавливался на Женевьеве и казалось, что он уже готов дать точный ответ на поставленный только что вопрос. Решится ли он заговорить? Госпожа Эрнемон с тревогой ждала раскрытия тайны, от которой мог зависеть покой в душе молодой девушки.
Он вернулся, сел рядом с Женевьевой, несколько еще, видимо, поколебался и наконец сказал:
— Нет… нет… Так, промелькнула мысль… Воспоминание…
— Воспоминание? Какое же?
— Я ошибся. В вашем рассказе были подробности, которые, очевидно, ввели меня в заблуждение.
— Ах! — разочарованно воскликнула она. — Значит, мне показалось… Что вы знали…
Преодолев, очевидно, еще кое-какие колебания, он заявил:
— Совершенно в этом уверен.
Она промолчала, все еще ожидая ответа на поставленный вопрос, не осмеливаясь договорить, о чем догадывалась уже. Молчал и он. Тогда, не настаивая более, она склонилась к госпоже Эрнемон:
— Доброй ночи, бабушка! Мои малышки должны быть уже в постельках, но ни одна не уснет, прежде чем я ее поцелую.
И протянула руку князю:
— Еще раз спасибо…
— Вы уходите? — с живостью спросил он.
— Простите меня… Бабушка проводит вас…
Он склонился перед нею и поцеловал ей руку. Открывая дверь, она обернулась и улыбнулась.
Затем исчезла.
— Итак, — сказала пожилая дама, — ты не решился заговорить?
— Нет…
— И эта тайна…
— Позднее… Сегодня… Как ни странно… Я не смог.
— Было так трудно? Разве она не почувствовала сама, что ты и был тем неизвестным, который два раза уносил ее на новое место?.. Достаточно было слова…
— В другой раз… позднее… — сказал он, обретая опять уверенность. — Ты должна понять. Это дитя едва со мной знакомо. Я должен сперва заслужить право на ее доброе отношение, на ее любовь… Когда мне удастся обеспечить ей существование, которого она заслуживает, поистине чудесное, как в сказке, — тогда я и заговорю…
Старая дама покачала головой.
— Боюсь, что ты ошибаешься. Женевьеве вовсе не нужна сказочная жизнь… У нее весьма скромные запросы.
— У нее запросы, свойственные всем женщинам; богатство, роскошь, широкие возможности доставляют им радости, от которых не отказывалась еще ни одна.
— Женевьева не из таких. И ты лучше бы поступил, если…
— Ну что ж, посмотрим. Покамест же не мешай мне. И будь спокойна. Я совсем не намерен, как ты выражаешься, втягивать Женевьеву в мои темные дела. Она едва будет видеть меня… Только вот, надо было установить контакт… И это сделано… Прощай.
Сернин оставил школу и направился к своему лимузину.
Он чувствовал себя счастливым.
«Она очаровательна, — думал он. — И такая добрая, такая серьезная! И — глаза ее матери, те глаза, которые трогали меня до слез… Боже мой, как все это теперь далеко! Какое чудесное воспоминание, печальное, но прекрасное!»
И сказал себе громко:
— Решено: займусь я ее счастьем. И сейчас же! Нынче же вечером. С сегодняшнего же вечера у нее будет жених. Разве это не самое первое условие для счастья девушки?
IV
На шоссе он увидел свой автомобиль.
— Домой, — сказал он Октаву.
Приехав, князь потребовал, чтобы его соединили с Нейли, отдал по телефону распоряжения тому из друзей, которого называл доктором, и переоделся.
Он поужинал в клубе на улице Камбон, провел час в опере и снова сел в машину.
— В Нейли, Октав. Заедем за доктором. Который час?
— Десять тридцать.
— Тьфу ты! Гони!
Десять минут спустя автомобиль остановился в конце бульвара Инкермана, перед одиноко стоявшей виллой. По гудку шофера доктор спустился к ним. Князь спросил: