Как я путешествовал по Алтаю, стр. 19
Мысль о цветущем саде воодушевила Николая Ивановича, и он заговорил о цветнике, о розах. Заговорил пылко, убеждённо, как о чём-то давно продуманном и решённом. Колхозники слушали своего председателя с интересом и внимательно следили, как добреют его глаза, как светится улыбкой моложавое, загорелое лицо, на которое упала длинная прядь русых волос.
А бухгалтер, склонив голову набок и прижав к груди толстый брезентовый портфель, прятал недобрую улыбку в рыжие усы и словно ждал момента, чтобы начать атаку.
Он и начал её, когда молодая колхозница в ярком ситцевом платье сдёрнула платок с головы, шагнула вперёд, подбоченилась и сказала звонко, задорно: — Твоя правда, Николай Иванович, — надо брать!
Да неужто мы такие бедные, что и розочка нам не по деньгам?
— А на что она тебе? — накинулся бухгалтер. — Огонёк-то наш алтайский чем хуже? И совсем за так, без денег. Насбирай себе букет, сунь в крынку и любуйся! Эх, Марья, Марья! Где бы о хозяйстве думать, а ты о цветах: розы, розы! Что ж ты, прицепишь к волосам алую розу, как цыганка, и пойдёшь коров доить? Вот тебе и роза! Не наколоться бы нам об неё!
Бухгалтер окинул взглядом колхозников, словно ища у них поддержки. Но они переминались с ноги на ногу, вздыхали и молча глядели на клумбу.
— Розы без шипов не бывает, Михаил Иванович, — сказал директор станции Барабаш, подходя к колхозникам. — Конечно, об неё можно и уколоться. Но вряд ли вы серьёзно думаете, что ваши товарищи согласятся променять розу на оранжевый огонёк.
— Да я это к случаю, Теодор Петрович. Так сказать, мысли вслух. А уж если цветы брать, то по крайности анютины глазки: и хлопот с ними меньше, и цветут долго, да и расход на них как-то легче оформить.
— Ох, уж эта мне бухгалтерия! — сказал председатель, и на лицах колхозников появилась улыбка.
— Без неё тоже нельзя, Николай Иванович. — Барабаш с весёлой миной развёл руками. — Но, к сожалению, бухгалтер не обязан знать, что роза с глубокой древности считается царицей цветов. Она — спящая красавица народных сказок. И какими бы другими цветами на время не увлекались садоводы, они никогда не могли изменить прекрасной розе.
Барабаш говорил убеждённо. Он хотел горячо поддержать председателя, посрамить бухгалтера. Высокий, с узким лицом и широкими залысинами, в белой безрукавке, заправленной в лёгкие серые брюки, он стоял, опершись левой ногой о каменный бордюр клумбы, и словно читал свою любимую лекцию. И все потянулись к нему, стали вокруг тесной кучкой.
Он говорил о том, что роза была цветком греческих царей и римских императоров и ценилась дороже золота. В Европе, во Франции, она появилась семьсот лет назад и получила название прованской, потому что её стали разводить в Провансе, невдалеке от Парижа. Там и зародился весёлый народный праздник цветов. И на этом празднике самую красивую девушку — королеву роз — награждали благоухающим венком из алых и белых роз.
— Венок назывался «шапё», по-русски это — крышка. Отсюда и пошли такие родные нам слова, как шапка и шляпа, чем голову покрывают. И, на мой взгляд, пора вашему колхозу — богатому, сильному — надеть такую «шапку из роз».
— Я и говорю — пора! — обрадованно сказала Марья. — Надо и о красоте думать. Живём в достатке, а под окном, кроме мальвы, и цветов никаких не видим!
Бухгалтер хотел что-то сказать, но на него дружно зашикали; теперь уже никто не сомневался, что будет у колхоза отличный цветник, о котором давно мечтал председатель.
Николай Иванович одержал победу и не скрывал своей радости. Он по-хозяйски осмотрел клумбу, спросил у Теодора Петровича, когда можно приехать за розами, и сказал бухгалтеру:
— А ты пиши, пиши, Михаил Иванович! И давайте, товарищи, первую розу посадим под его окном: пусть помнит, за что деньги плачены!..
Цветок из поднебесья
(Рассказ Теодора Петровича Барабаша)
Об этом цветке лет тридцать назад услыхал Михаил Афанасьевич — старый профессор и мой учитель.
Тогда ещё были живы два старика алтайца, которые ходили за ним в горы. А ходили они потому, что к ним приезжали цветоводы из Голландии. И очень хотелось тем цветоводам развести у себя алтайский цветок: он ещё никогда не выращивался в клумбах.
Говорят, голландцы платили старикам по семи рублей за цветок с корнем и комочком каменистой горной почвы. А семь рублей — большие деньги: за них в те годы можно было купить четырёх баранов!
Но у голландцев ничего не вышло: цветок из поднебесья не стал развиваться на приморской равнине.
Михаилу Афанасьевичу не удалось упросить стариков пойти с ним в горы: они одряхлели, сидели в своих юртах у дымного костра и курили трубки. Вскоре старики умерли. Цветок так и остался невидимкой, словно он родился из сказки, взволновал цветоводов и — скрылся.
И вот недавно отыскался затерянный след: видели этот цветок геологи из Новосибирска. Михаил Афанасьевич приехал из Барнаула и сказал: надо найти его, пересадить и вырастить. Так создалась небольшая экспедиция, и мы отправились по Чуйскому тракту к границам Монголии.
Верили мы или не верили, что найдём этот цветок, не так уж важно. Видимо, верили! Но на всякий случай поставили себе и другую задачу: за Семинским перевалом побывать в колхозах, где мы насадили недавно первые сады, и посмотреть, как алтайцы ухаживают за ними. А ещё решили: искать по пути декоративные кустарники, которые могли бы украсить парки в наших городах.
Нам повезло: в первые же дни мы нашли семена голубой ели. Такие деревца растут у Кремлёвской стены в Москве, возле Мавзолея: красивые, нежные, шелковистые. Но привезены они из Канады. А теперь есть свои саженцы голубой ели, и скоро мы будем поставлять их в городские парки.
Довольные первой находкой, мы добрались до тех мест, где речушка Курай впадает в бурную и мутную Чую, и стали искать проводника. Нас постигла неудача: куда ни заглянем в отару — одни древние деды! Сидят на камнях, как изваяния, дымок из трубки, рядом — овцы, и нет поблизости ни крепких, здоровых пастухов, ни детей и женщин, словно все вымерли. Даже на душе стало тоскливо. И спросить у дедов нельзя: не понимают они по-русски! Потом нашёлся один дед, который кое-как объяснил, что все уехали в Кош-Агач, на праздник пастухов.
— Туда и поезжайте, — сказал он, — и спросите Урмата Яманова. Он лучший охотник у нас, все горы знает и всё вам покажет…
И мы поехали в Кош-Агач. А это почти край нашей земли, дальше — Монголия.
После алтайской тайги — густой, синей, душистой — вдруг попали мы на голые скалистые горы, с вечными снеговыми шапками на вершинах. Всюду галька и щебень — следы горных обвалов, — а между ними только седые пучки полыни и ковыля. Деревьев нет, поэтому и посёлок называется Кош-Агач, что означает: «Прощай, дерево».
Хлеба там не сеют, все заняты скотоводством. За отарами овец и за табунами резвых коней ходят и дети и старухи, и каждый из пастухов — отличный наездник.
Пожалуй, нигде на Алтае не ценят так хорошего джигита, как в Кош-Агаче. А джигиту конь в радость, и должен он на нём покрасоваться. Отсюда и обычай джигитов: устраивать свой весёлый спортивный праздник — день пастуха.
Приехали мы в Кош-Агач на рассвете, а там шум и гам, как на ярмарке. Машина по улице не проходит: людей —.тысячи, а коней — и того больше. И кони не только колхозные: там у каждого чабана пять, семь, а то и десять своих добрых коней.
Прибыли чабаны на праздник семьями. Мальчишку или девчонку и в седле не видать, так мал, а сидит крепко, цепко, как пенёк, за ноги не стащишь.
Протолкались мы в чайную, напились кумыса и двинулись на другой берег речки Тархаты. А там и земли не видно под копытами коней: уже в полном сборе армия джигитов. И все кричат, себя и коней горячат. Кони храпят, поддают задними копытами, вскидывают передние ноги. Молодые и самые горячие хлопцы друг перед другом похваляются, бросаются по полю наперегонки в клубах пыли. Словом, жарко и весело!