Миколка-паровоз (сборник), стр. 17
«Видно, матрос», — подумал Миколка.
А матросов он повидал, когда шли эшелоны через их станцию, когда спешили во все концы страны защищать революцию смелые моряки.
Но что особенно приковало Миколкино внимание, так это взгляд того человека. Полный ненависти к людям, окружившим моряка со всех сторон. А те — с винтовками наперевес. Винтовки — с примкнутыми штыками. Немецкие солдаты. Трое охраняют моряка, а двое второпях роют лопатами землю — могилу копают. Свежий сырой песок желтел на поляне, постукивали о камни саперные лопаты. Солдаты торопились. И видно было, что они стыдятся чего-то, друг другу в глаза смотреть избегают. Вроде одна у них забота: кончить поскорее всю эту волынку.
Один из немцев был без винтовки, он сжимал в руке пистолет и расхаживал взад-вперед по поляне, поторапливая тех, что рыли яму. Сделает шаг и прикрикнет, шагнет еще — и снова прикрикнет.
— Офицер! — безошибочно определил дед и замолчал опять.
Вылезли солдаты из ямы, отшвырнули в сторону лопаты, подхватили свои винтовки,
стоявшие возле дерева. Офицер приблизился к матросу, достал из кармана какую-то бумагу.
И опять на весь лес раздалось рыдание, и Миколка заметил на краю поляны, под сломанной березой, женщину с ребенком на руках. Второй ребенок, побольше, стоял рядом, держась за юбку матери, и кулачком размазывал по перепуганному личику слезы.
Не выдержала женщина, кинулась к человеку без шапки, но тут как рявкнет офицер, как наставит на нее пистолет, — и отогнал назад. А сам вытянулся, голову вскинул, начал торопливо читать приговор:
— «За покушение на имущество и жизнь помещика… за нарушение закона о собственности… за сопротивление императорским войскам… за подстрекательство крестьян к неуплате налогов… батрак Семен… бывший матрос русского флота… член бывшего большевистского Совета… по велению его императорского величества императора великой Германии Вильгельма Второго… приговорен военно-полевым судом к расстрелу…»
Двое солдат кинулись к человеку под сосной, хотели ему на голову мешок натянуть. Но матрос решительно сбросил мешок и, швырнув его в лицо офицеру, крикнул:
— Прочь, гадина! Не мне бояться смерти, а вам, нелюдям! Только помните: я из могилы подниму кулак, чтобы знали вы: расплата близка! Много еще нас, живых…
Дальнейших слов нельзя было разобрать: закричал офицер, щелкнули затворы винтовок.
Миколка сжался в комок, задрожал, будто от холода. Ему показалось, что он слышит, как струится песок и стучат камни, падая на дно ямы.
И свое собственное дыхание он тоже слышал. Рядом дед зашевелился, зачем-то за пояс полез. И повисли на ресницах Миколкиных горькие слезинки. Вот-вот расплачется он, выдаст и себя, и деда и найдут их немецкие солдаты за кустами можжевельника.
Но тут — грянул выстрел. Заклубился сизоватый дым над поляной, еле виднеются в дыму фигуры солдат. Смотрит Миколка: стоит человек под сосной, как и стоял. И снова целятся в него солдаты, да неуверенно как-то, стволы винтовок дрожат, то кверху задерутся, то прямо в землю уставятся.
И опять — грянул залп. А человек снова стоит себе под сосной и глаза его горят, все перед собой испепелить готовы.
Озверел офицер, бросился к солдатам, вырвал у одного из них винтовку, начинает целиться в человека под сосной.
И грянул тогда выстрел прямо над Миколкиным ухом. И рухнул как подкошенный на землю офицер, пальцами песок загребая. Увидел Миколка подметки его сапог с прилипшей к ним травой. И еще увидел, как бросились врассыпную перепуганные солдаты. А совсем рядом пробежал тот человек, что стоял под сосною. Человек, которому только что хотели завязать глаза, чтобы не видел он больше никогда в жизни ни восхода солнца над землей, ни чистых звезд, ни прозрачных вод в озерах, — ничего!
На какой-то миг показалось Миколке, что он прикован к месту и не может сделать и шагу. Но тут услышал голос деда Астапа:
— Пошли скорее отсюда, внучек! Не следует нам долго тут оставаться-то…
Дед был возбужден и неловко прилаживал к ремню свой пистолет. И не выдержал тут Миколка. Кинулся он деду на шею, давай теребить белую бороду его, гладить морщинистые щеки, целовать.
— Какой же ты славный человек, дедушка! Самый лучший во всем свете! Самый храбрый…
Дед Астап поморщился.
— Про храбрость — это ты брось. Не в храбрости, внук, дело. Каждый должен выручить из беды рабочего человека, коль обижают его. А тут, брат, не обида — расстрелять матроса хотели…
И поспешили Миколка с дедом подальше от места, где спасли они от верной гибели человека, пускай и незнакомого им, неизвестного до того ни по имени, ни по фамилии. Выручили, потому что не случайно на нем была крестьянская самотканая одежка и руки в мозолях, а хотели убить того человека угнетатели, да еще по велению его императорского величества.
МИКОЛКА С ДЕДОМ УГОДИЛИ В БЕДУ
Пробираясь по лесу, натолкнулись дед с Миколкой на людей. Те устроили на опушке стоянку. Десятка два семей крестьянских, с лошадьми и телегами, с коровами, с пожитками. Оглобли были подняты кверху, обвешаны дерюгами и лоскутными одеялами. Под этими шатрами спали на тряпье дети.
Бабы плакали — кто громко, навзрыд, кто тихонько, пряча невольные слезы. И приговаривали. А приговаривали все одно и то же:
— Что же будет с нами теперь? Что нам делать? Хоть живьем в могилу ложись…
Меж телег были разложены костры. Хворост потрескивал в огне, и с треском взлетали в небо искры. Словно рой золотых пчел поднимался выше и выше, к самым вершинам молчаливых елей и сосен.
По стволам сосен и по кустам пробегали дрожащие тени и пропадали в вечерних сумерках: люди бродили от костра к костру, словно искали кого-то. Тревожное беспокойство владело всеми. Это чувствовалось по сдержанным рыданиям женщин, по приглушенным разговорам крестьян, по их настороженным взглядам. Кое у кого были старые охотничьи ружья. Вооруженные сторожили скот: лошади, коровы, свиньи паслись тут же, в лесу.
— Кто вы такие, люди добрые? — обнажил голову дед Астап. — И чего это вам покоя нет, на ночь глядя?
— Да из деревни мы, запольские. От немцев убежали.
— А мы рабочие-железнодорожники. Со станции. И тоже в лес убежали. И тоже от немцев, — сказал дед.
Слово за слово — завязалась беседа. И понял Миколка, что от солдат его императорского величества одинаково достается и рабочим людям, и крестьянам. И те и другие вынуждены покидать родные дома, прятаться, спасать свою жизнь, беречь последний кусок хлеба. Рабочего немцы под конвоем ведут на работу в депо, загоняют на паровоз.
У крестьянина солдаты кайзера отбирают единственную корову, жгут хату, если не хочет мужик отдавать им последний хлеб. А попробуй голос подними против этого самоуправства — расстреляют или замучают до смерти.
— Одним господам-панам теперь и жизнь! — сплюнул бородатый крестьянин с двустволкой за плечами. — Не успели немцы прийти, барин снова объявился. И так расправляться начал, что нам и в страшных снах не снилось… Вот и коротаем дни и ночи в лесу под открытым небом. А Семена-матроса, что по правде все решал в батрацком комитете, выдал немецкому офицеру. Тот — раз-два и приговор состряпал: к расстрелу. За то, что, дескать, подбивал крестьян на бунт. Люто ненавидел, Семен Панов, за это и расстрел ему. Может, и погиб уже…
И затянулся разговор у костра до самой полночи. А там стали укладываться спать. Кто под телегой, кто в кустах, сунув под голову торбу или шапку-малахай. Растянулись возле костра и Миколка с дедом.
Как только рассвело, переполох поднялся: затрещали в лесу звонкие выстрелы. Схватились с места люди, разбегаться кто куда стали, кричать:
— Спасайся! Немцы в лесу…
Но спасаться было уже поздно. Окружили кайзеровские солдаты лесную опушку, из кустов штыки выставили. Тут и там то и дело раздавались короткие немецкие приказания:
— Хальт! Стой! Цурюк! Назад! Заметались по лесу беглецы запольские, но