Хмельницкий., стр. 72

Из-за вершины горы на миг выглянуло солнышко. Перистые облака ложились на горные шпили, словно торопились прикрыть их. Неожиданно повалил хлопьями снег, быстро покрывая косогор и поляну, где, окружив Вовгура, стояли партизаны.

— В грот, прежде чем ляжет снег, чтобы не оставлять следов! — приказал Максим Кривонос. — Ну, Назрулла, ты молодец. Воскресил воина! Гляди, как повеселел, разговаривает.

Юрка теперь несли четверо, из них двое итальянцев.

В глубоком ущелье было несколько просторных пещер. В этих гротах волонтеры остановились еще осенью, очистив их от камней и устроив боковые ниши. Здесь находились их резервы боеприпасов, склады трофейного имущества, отбитого у испанских правительственных войск. Жители далеких долин охотно подвозили им в условленные места продукты в обмен на трофеи, особенно на одежду.

Кривонос последним зашел в глубокую пещеру, пробравшись по узенькому, почти незаметному в ущелье коридорчику. Пещера постепенно расширялась, потолок поднимался, словно обходя вросшие в ее днище огромные глыбы гранита. Большим преимуществом этого длинного грота было то, что он имел два выхода-щели в заросшие мхом и кустарником дикие скалистые горы. В случае опасности партизаны могли незаметно ускользнуть через эти щели в горы и скрыться там.

Возле верхнего выхода из грота и разместились в нишах усталые партизаны. Большой костер посреди огромного грота, походившего на церковь, не только освещал, но и обогревал его. Даже несколько коней завели партизаны в одно из боковых ответвлений грота. Сухое, слежавшееся от давности сено и листья служили постелью партизанам. Воины были утомлены и голодны. Разложили небольшие костры в нишах грота. Принялись за еду. Оживленные разговоры у костров создавали сплошной гул. Это беседовали свободные люди, хозяева собственной судьбы, отдыхавшие после жаркого боевого дня. И не было ничего удивительного в том, что их командир, не посоветовавшись ни с кем, предложил нечто необычное — крестить единственного в их отряде турка!

— Никто из нас, братья, так не надоедает своими молитвами богу, как Назрулла. Вот сейчас он снова принялся донимать своего Магомета. Не окрестить ли нам Назруллу, чтобы облегчить жизнь человеку, не дающему покоя своему пророку?

Это в самом деле было необычное предложение.

— Верно! Давно пора! — закричали вокруг. Слова старшого передавались во все уголки грота, откуда неслись одобрительные возгласы.

Иван Ганджа оживился:

— Слышишь, Назрулла, ведь не раз и я говорил тебе.

— А что сказал атаман? — не сразу сообразил Назрулла.

— То же самое, что и я тебе советовал: хочет помочь тебе избавиться от обязанностей перед богом, — смеясь, объяснил ему Ганджа.

— Обязанностей? Да она у меня только одна: «Алла акбар, алла-гу акбар… Ло иллага, ил аллаг…» — ответил Назрулла.

— Слышим и мы это «…иллалага, илаллах…», поскольку ты несколько раз в день отягощаешь себя этой молитвой. Пан атаман предлагает окрестить тебя, оторвать от Магомета, чтобы был такой, как все… — объяснил Ганджа.

К ним подошел Кривонос с несколькими казаками и итальянцами. Зная, как мусульмане фанатически придерживаются своей веры, каждому было интересно послушать этот разговор.

— Хочешь, брат Назрулла, за один раз избавиться от всех своих грехов? — улыбаясь, спросил Кривонос на итальянском языке, который немного понимал и Назрулла.

— Ты советуешь и мне стать неверным христианином? — переспросил Назрулла, расценив это как шутку атамана.

Под сводами грота раздался громкий хохот.

— Выйдет ли из тебя правоверный христианин — не знаю, по что неверный — ручаюсь! Думаю, что стал бы не хуже любого из нас. В такой войне каждого из нас ежеминутно подстерегает смерть… Вот так убьют тебя проклятые кабальеросы, и никто слова божьего не произнесет над тобой. Мусульманин! Разве знаем мы, где открывается дверь для покойников в этот рай Магомета…

— А где дверь к твоему архистратигу Михаилу, ты хорошо знаешь? — спросил Назрулла.

Кривонос засмеялся. Что ответишь на такой умный вопрос?.. Он подошел к Назрулле и, похлопав его по плечу, присел возле костра.

— Точно так же, как и ты, брат мой, к своему Магомету. В точности так! Но нас тут много, и наши грехи, какие бы они ни были, грехи общие. Не то что у тебя.

— А разве у меня не такие, как у вас? Вместе живем, вместе и грешим.

— Это ты верно сказал. Такие, как у всех. Живя в этих ущельях, мы творим справедливое дело! Какие здесь грехи?! Разве только с точки зрения муллы или попа мы грешим против панов, обирающих нас, бедных, незнатных, по их понятиям, людей. Хочешь ли ты, брат мой, замаливать именно этот грех перед своим Магометом? Мы это грехом не считаем и замаливать ни перед каким богом не будем! Слышишь, Назрулла, не будем, а каждого священнослужителя, который призывал бы к такому покаянию, будем беспощадно карать! Не молитвами надо дурманить себе головы, а мудро искать пути возвращения в родные края. Но и там я подниму руку не для крестного знамения, а для борьбы за свободу, против хранимых богом шляхтичей!

— Тогда зачем крестить меня? — спросил Назрулла, поняв молчание атамана как желание послушать, что скажет он.

— Крещение придумано для обмана себя и других. Говорят, что в отрядах «Братство Кампанеллы» воюют и монахи и аббаты, которые, так же как и Кампанелла, борются за святую правду — свободу людей, избавление от порабощения. Их вера тут ни при чем. Окунув себя в купели, мы, ну как бы это объяснить тебе… мы перебросим мост, пройдя который ты станешь другим человеком. Но на это ты сам должен дать согласие!.. И ты станешь тогда таким, как и все мы, перестанешь быть посмешищем, со своим «азаном», как и каждый из нас был бы смешон, оказавшись среди правоверных мусульман. А сейчас тебе приходится каждый раз убегать от людей, чтобы возглашать свой «азан». А эти люди — твои друзья, вместе с тобой сражаются за общее дело.

Кривонос давно уже присел к костру Назруллы. А тот вдруг встал и, как хозяин, подал атаману испеченную в золе картошку. Максим, улыбаясь, взял ее, постучал о колено, чтобы стала помягче. Назрулла вытащил из костра и вторую, подул на нее и тоже раз-другой ударил о колено.

— Я думал, будет настоящее крещение. Это оскорбило бы память моих родителей и мою любовь к родине!.. А так, чтобы только… мост перейти, чтобы товарищи верили, что Назрулла становится таким, как и они, я согласен. Крестите!.. Я полюбил вас, друзья мои, за ту иную веру, веру в свободного человека на земле! Крестите!.. Или, может быть, ты шутишь, насмехаешься надо мной?.. — спросил почти шепотом.

Атаман понял, что слова его упали в хорошо подготовленную почву. Совместная борьба в этом далеком краю, будто бы и за чужую свободу, была борьбой и за лучшую жизнь каждого украинца, итальянца, турка, испанца, хотя велась она на итальянской земле.

Борьба эта тяжелая и долгая!

— О таких вещах, брат мой, только дураки могут говорить ради смеха или недруги наши! — серьезно ответил Кривонос Назрулле.

Максим Кривонос посолил очищенную картошку размельченной на камнях солью. Крещение, можно сказать, совершилось!..

— Я так думаю, Богдан: потом переезжайте хоть в Субботов, хоть в тот же Чигирин, куда душа пожелает. Но надо сделать это не раньше, чем получишь материнское благословение… — наставлял Богдана шурин Яким Сомко.

Пошел уже четвертый месяц, как женился Богдан на сестре Якима Сомко.

В неволе Богдан истомился душой и телом. После возвращения на родину ему все представлялось в ином свете, чем тогда, когда уходил на Цецорскую битву. Родная земля сурово, словно клокочущее море, встретила его, а первые неудачи заставили насторожиться. Сейчас он вошел, точно в тихую гавань, в эту дружную купеческую семью.

— Благословение матери!.. Неужели ты, Яким, действительно веришь, что моя мать… так же, как и в детстве, прижмет мою голову к своей груди и скажет: «Мой Зинько!..» А тот, второй… Сколько ему теперь лет?