Хмельницкий., стр. 42

Уже у берега волна стала раскачивать утлую посудину. На середину Дуная выбрались, гребя изо всех сил против бурного течения. Вдруг Богдан с ужасом прошептал:

— Костер загорелся!..

Рыбак вмиг развернулся и направил челн прямо к берегу, а не наискосок. Старался не касаться веслом борта. А в челн били волны, течение несло его прямо в пасть ночи и водной стихии. Куда прибьет, если и не перевернется челн, в чьи руки попадет беглец?

Но не только это тревожило Богдана. Что случилось с товарищами, оставленными на том берегу? Не лучше ли было подождать еще, как советовал рыбак? Вместе легче искать путей для бегства…

И не отрывал глаз от чернеющего на фоне звездной ночи леса. Противоположный берег Дуная теперь будто слился с небом. Только блеском отображенных в воде звезд, таких спокойных на омертвевшем небе, выдавал себя Дунай, воспетый в песнях как «тихий».

Снова вспыхнул огонек на противоположном берегу. Вслед за огоньком эхом прокатился выстрел.

— Это друзья стреляют, — дрогнувшим голосом сказал Богдан рыбаку. Ведь этот выстрел для Назруллы мог быть последним.

— Для нас это хорошо. Очевидно, находчивый турок хочет выстрелом отвлечь внимание солдат от Дуная.

Челн с разгона врезался в берег.

Богдан сидел на крутом берегу Дуная с заряженным ружьем, прислушиваясь, присматриваясь к темному противоположному берегу. Там остались его друзья-спасители! Зачем они стреляли? Защищались или подавали сигнал? Может, это был Прощальный салют его свободолюбивого и поэтому несчастного бывшего пленника Назруллы? И тревога тяжелым камнем легла на сердце.

Вглядывался в черный мрак ночи, а видел страдальческие лица друзей. Петру Парчевичу не было еще и тринадцати лет. За несколько недель, прошедших после встречи с ним в перелеске на берегу Черного моря, ему пришлось испытать немало горя и невзгод, не раз смотреть в глаза смерти. Юноша и у себя на родине испытал все ужасы тюрьмы, брошенный туда завоевателями.

«Только бы жив остался! За это время он прошел хорошую школу, сделавшую его непоколебимым борцом за свободу родной Болгарии, за ее многострадальный, томящийся в турецкой неволе народ. Мы… встретимся еще, неминуемо встретимся на этих трудных путях борьбы за свободу своих народов! Долговечность человека измеряется не только возрастом, но и борьбой…»

Рассвет застал Богдана одиноко сидящим на прибрежной скале, погруженным в свои мысли. Не дождался он своих друзей с противоположного берега.

Вдруг вспомнил о медальончике патриарха, отыскал его у себя на груди. Поднялся на затекшие от долгого сидения ноги и направился в лес. Наблюдал, как постепенно рассеивалась тьма над водами Дуная, а вместе с ней исчезало и тяжелое чувство неволи. Только скорбь и печаль охватывали его при воспоминании о друзьях. Сколько он потерял друзей за эти два ужасных года разлуки! И снова на перекрестке дорог, одна из которых должна привести к свободе.

Часть третья

«Прорастание дуба»

1

У Богдана кружилась голова не то от голода и долгих скитаний, не то от пьянящего ощущения свободы.

Как много значила она для блуждающего в лесных дебрях беглеца… Что для него голод и скитания, когда он чувствует себя свободным человеком…

Венгерские крестьяне приняли его за помешанного или притворявшегося им, чтобы свободнее было воровать съестное. Он был в грязной одежде и с ружьем в руках. Оброс, как дикарь, а глаза болезненно блестели. Пытался заговорить с крестьянами, но они не понимали его языка.

Крестьяне боялись подойти к нему. Они издали бросали ему что-нибудь съестное, точно дразнили куском коржа или костью с мясом. А когда он приближался к ним, с шумом убегали. Наконец кто-то из крестьян заявил о нем в полицию. Прискакали трое австрийских солдат из участка. Они приближались к нему с трех сторон, словно приготовились вступить в бой. Он же приподнял свое ружье, поглядывая на них исподлобья, точно зверь.

— Вер ист ду?.. Их бин зольдат Горф… [31] — приближаясь к странному воину, сказал один из всадников.

Богдан не знал немецкого языка, по догадался, о чем его спрашивают, и несказанно обрадовался, услышав человеческое слово хотя не на родном, но и не на турецком языке. В притупившейся памяти вдруг всплыло давно забытое слово «камерад», и он невыразительно произнес его. Душой чувствовал, о чем спрашивают, хотя венгерский язык был для него настолько чужим и странным, что у пего даже закрадывалось сомнение, не попал ли он снова в какой-нибудь дальний турецкий вилайет [32], где говорят на персидском или арабском языке…

— Кучук кардешляр!.. [33] Братья! Я разговариваю на латинском, турецком, а также польском и украинском языке… — произнес он скороговоркой. Он торопился, подбирал слова, словно боялся, что ему помешают.

— И на польском тоже, прошу пана?! — переспросил второй воин, подъезжая на коне к Богдану.

— Да, да. Бардзо прошу пана жолнера… Я, естем…

И, шатаясь, шагнул навстречу всаднику. Силы покидали его. Сначала оперся на ружье, но покачнулся и упал на землю точно подкошенный, протянув руку к воину, заговорившему с ним на ломаном польском языке.

Солдаты соскочили с коней. Старший из них, назвавшийся Горфом, приблизился к лежащему Богдану, повернул его за плечо, чтобы заглянуть в обросшее и изможденное лицо. Горф, подбирая польские слова, старался выяснить, кто он.

Но Богдан потерял сознание. Заряженное ружье выпало из рук. Сердобольные венгерские женщины побежали принести воды. Одна из них смело присела возле лежащего и всунула ему в рот носик глиняного чайника. Рука у нее дрожала, вода побежала по бороде, стекая на шею. Расстегивая ему воротник, женщина увидела ленточку. Она дернула ее и вытащила медальон патриарха.

— Христианин! — воскликнула она и вскочила на ноги.

Богдан всхлипнул, как после горького плача, раскрыл глаза. Блеск женских глаз словно ослепил его. И он снова зажмурился, приходя в сознание. Потом приподнялся, опершись на локоть, и уже в полном сознании искал глазами женщину с добрыми, как у его матери, глазами. А может, это Мелашка, Ганнуся?!

Женщина тепло улыбнулась, приблизилась к нему, словно узнавала близкого человека.

— Я бежал из турецкой неволи, сестрица, мать родная! — снова заговорил он сначала на турецком, а потом на своем родном языке. Уже не имели значения слова. Женские, материнские глаза сказали ему о самом дорогом: он на свободе, он спасен!..

Австрийские солдаты положили его возле дома, на соломе, покрытой пестрым шерстяным одеялом. Ружье и саблю положили рядом, как возле умирающего воина. Один из них, лучше других знавший польский язык, присел возле Богдана, чтобы расспросить его.

— Так, значит, из турецкой неволи убежал? Где же воевал, против кого? Немецкое ружье, венгерская сабля, поношенный военный мундир…

— Оружие у меня для того, чтобы драться с турецкими янычарами. Друзья-болгары снарядили меня в Пловдиве… А воевал только мысленно, во сне… Я запорожский казак, взятый в плен турками во время боя на Днестре, когда был убит Жолкевский…

— Жолкевский? Так пан является жолнером польского войска? — допытывался австриец.

— Да, пан… польского. Но я украинец, казак Богдан Хмельницкий. Вместе с сыном и племянником гетмана Жолкевского был в плену. А потом…

Богдан рассказывал, перескакивая с одной мысли на другую. А кому рассказывает, открывая свою душу: друзьям или врагам? Однако сейчас он не думал об этом. Но ему было ясно, что эти воины — враги турецких янычар! Этого было вполне достаточно, чтобы рассказать им о своих мытарствах.